МОРДОВОРОТИК
Сборник рассказов

Описанные в этой книге события и герои в реальном мире не существуют. Любое сходство с реальными людьми и событиями является случайным совпадением, за которое автор никакой ответственности не несет.

Юрка Армада

Ночь. Юрка Армада спит, положив голову на стол. Юрка Армада – это бессменный вожатый в нашем пионерском лагере. Можно представить наш лагерь без чего угодно: без огромного бассейна, без костра в конце смены, даже без начальника лагеря, – но представить его без Юрки Армады совершенно невозможно. Я езжу в этот лагерь каждое лето с первого класса, а сейчас мне уже пятнадцать, и Юрка Армада всегда здесь, и, наверное, останется здесь навсегда, потому что это что-то немыслимое – наш лагерь без Юрки.

Он – необыкновенный человек. Все поверяют ему свои жуткие тайны, о которых иногда не подозревают и родители, и все девчонки лагеря влюблены в него, хотя так не бывает. Ведь если девчонки влюбляются в кого-то, то они никогда не рассказывают ему свои секреты, а в Юрку – влюблены и рассказывают! И я тоже влюблена в него, но даже не «тоже», а просто влюблена и знаю точно, что так, как я – не влюблен никто, потому что все девчонки спокойно спят, а я не сплю, а смотрю на него и думаю о нем.

У него очень странная фамилия, и никто не знает, фамилия это или прозвище. Может, и прозвище, но он не обижается, и все его так зовут. А может, и настоящая фамилия, ведь он детдомовский, а у детдомовцев могут быть какие угодно фамилии. И все его зовут только Юрка. Я тоже, хотя мне хотелось бы называть его вежливее и ласковее, например, Юра или Юрочка, но это ему совершенно не подходит. «Юрочка» – это такой худенький, болезненный мальчик, который играет на скрипке. А «Юра» – молодой мужчина, одетый с иголочки, в пиджаке и галстуке. Представить себе Юрку Армаду в пиджаке и галстуке невозможно. Он всегда в мятых рубашках и старых брюках, всегда взлохмаченный, всегда свой, родной и самый лучший.

В спальне какое-то движение. Ира – красивая, гордая и независимая – встает, накидывает халатик и скрывается в «каптерке» – так называется помещение, где хранятся наши чемоданы и где мы переодеваемся. Вскоре Ира появляется в спальне – в одном из своих самых лучших нарядов. Она тщательно причесывается, не обращая внимания на Юрку, который удивленно смотрит на нее. Может, ему кажется, что эта неотразимая красавица – продолжение сна? Хотя нет, я знаю, что ему обычно снится, – он сам рассказывал, что стоит ему закрыть глаза, как он видит детские ножки в гольфиках и сандаликах, бегущие по залитой солнцем асфальтовой дорожке.

– Ты куда? – спрашивает Юрка, и это, конечно, очень глупый вопрос.

– В туалет, – надменно отвечает Ира. – Может, вам еще рассказать, зачем я туда иду?

Юрка беспомощно молчит. Если бы на ее месте была любая другая нормальная девчонка, Юрка знал бы, как с ней разговаривать. А с Ирой он просто теряется. Хотя ей пятнадцать, выглядит она на восемнадцать, а держится, как будто ей все двадцать пять. Конечно, она идет не в туалет, а на свидание, и она спокойно уходит, не видя в Юркином лице никакого препятствия. Наша Анна Павловна уехала в город и попросила Юрку «присмотреть и за девочками». Обычно Юрка спит в спальне у мальчишек, но сегодня он ходит всю ночь то туда, то сюда, потому что и мальчишек нельзя оставить «без присмотра» и нельзя не выполнить просьбу нашей воспитательницы. И он, конечно, устал, и, присев у стола, заснул, уронив голову на руки.

Юрка долго смотрит вслед Ире, наверное, раздумывая, как же ему поступить. Потом снова кладет голову на стол.

Если бы я снимала о нем фильм, там обязательно был бы такой кадр: Юрка спит, и ему снятся детские ножки в гольфиках и сандаликах, бегущие по залитой солнцем асфальтовой дорожке. А внизу титры – новость, недавно потрясшая меня: Юрке Армаде – 38 лет. Да, да, я сама слышала, как наша начальница лагеря – полная, респектабельная дама – внушительно говорила ему:

– Юрий Витальевич, вам нужно держаться солиднее, ведь вам уже тридцать восемь лет, а вы бегаете, как мальчишка!

Юрка смотрел на нее виновато и, наконец, смущенно пробормотал:

– Я больше не буду.

Она только вздохнула, наша Ада Федоровна. Уж она-то всегда «держится солидно», хотя, я уверена, младше Юрки. Просто есть такие люди – взрослые с детства. Гордая красавица Ира – яркий тому пример. А я, наверное, еще долго буду девчонкой. А Юрка – вечный мальчишка. Я никогда бы не подумала, что ему уже тридцать восемь! Думала, двадцать с чем-то. И вообще, он какой-то такой – без возраста. И я никогда не думала, что у него может быть такое «интеллигентное» отчество: Витальевич. У него круглое лицо, нос картошкой – вылитый Петрович.

У него нет ни жены, ни детей – он, как пишут в романах, «робок с женщинами» и прекрасно чувствует себя только с детьми. Сам он навсегда остался в детстве, и, мне кажется, его должны приводить в ужас те вопросы, которые взрослым приходится решать ежедневно. Я, например, могу представить, какое мучение для него заплатить в сберкассе за свет, как строгие тети гоняют его от одного окошечка кассы к другому, а он покорно идет, даже не пытаясь спорить. Но это вовсе не значит, что он безынициативен и ему чужд организаторский талант. Если бы это было так, он не был бы самым лучшим вожатым, а то, что он – самый лучший вожатый, признают не только все ребята, но и все воспитатели, и даже сама Ада Федоровна. Никто лучше него не может организовать занимательную викторину или двухдневный поход в горы с ночевкой. Еще ни разу во время похода не было такого, что он чего-то не предусмотрел, а кому неизвестно, что в походе иногда подстерегают самые невероятные неожиданности.

Анна Павловна – в городе, Юрка – здесь, девчонки – спят, у мальчишек – тихо, Ира все не возвращается, и мне кажется, сейчас самый удобный момент сделать то, о чем я всегда мечтала: подойти и сказать. И даже хорошо, что он спит и не услышит. Главное – я скажу и успокоюсь.

Я встаю и подхожу к нему. Сейчас я положу правую руку на его плечо – я всегда делала это в своих мечтах, а сейчас я сделаю это наяву. А потом я тихо скажу ему то, что уже давно собираюсь ему сказать.

Я кладу руку на его плечо, и Юрка, не меняя позы и не открывая глаз, кладет свою руку поверх моей.

Я замираю от неожиданности: он не спит, что ли? но уже не могу остановиться, наклоняюсь к самому его уху и тихо говорю, будь что будет, я не могу больше молчать, пусть он отругает меня, пусть посмеется, пусть начнет воспитывать, мне все равно, меня переполняет огромное чувство, которое вмещается в три коротеньких слова:

– Я тебя люблю.

Нет, он, конечно, не будет ругать, смеяться или воспитывать. Ведь это же Юрка, а не какой-нибудь обычный воспитатель. Он просто станет объяснять, что это – нормально, все влюбляются в первый раз в таком возрасте, но потом все пройдет и забудется – я сто раз видела это в кино и тысячу раз читала в книгах и все равно не могу поверить, что это счастье, эта боль может когда-то пройти.

Юрка ничего не объясняет, он смотрит на меня умными и добрыми глазами и говорит:

– Я тоже тебя люблю.

Этого не может быть и, наверное, я уже сплю, потому что так он отвечал только в самых смелых моих мечтах. И еще мне страшно, потому что в кино после таких объяснений всегда начинают целоваться и он все-таки взрослый мужчина, ведь ему – ужас! – тридцать восемь лет, а я ни к чему такому совершенно не готова.

Юрка бережно подносит мою руку к своим губам и осторожно целует ее, как будто я какая-нибудь принцесса. А я вовсе не принцесса, а самая обычная девчонка и даже не красавица, как Ира. И выгляжу на четырнадцать, хотя мне уже пятнадцать.

В смятении я ныряю в свою кровать и дрожу от волнения, и никак не могу согреться в душную летнюю ночь под теплым одеялом.

Юрка уходит в спальню к мальчишкам. Как я буду разговаривать с ним завтра, не представляю.

 
Юрка, встречаясь со мной взглядом, дружески улыбается, а иногда даже машет рукой. Я счастлива. Мне ничего больше не нужно. Я люблю. Мой любимый человек рядом и знает об этом. И даже не против.

И как он это умеет – мне кажется, что он смотрит только на меня, а никто ничего не замечает. Я рада, что никто не знает об этой любви. Меня бы очень смущало всеобщее внимание. Ведь я не красавица, как Ира и даже не бойкая нахалка, как Светка Наумова. Я бы краснела, бледнела и заикалась, если бы все шептались обо мне и Юрке, или, если – страшно подумать! – он сделал бы какие-нибудь попытки продолжить тот наш ночной разговор. Но ничего такого не происходит.

Я наслаждаюсь своей романтической, счастливой, «ответной» любовью.

Прошло время. Новые знакомства, новые встречи заслонили то последнее пионерлагерское лето, до краев наполненное невозможным, невероятным, нереальным счастьем, и навсегда оставшегося в детстве Юрку Армаду с его непедагогичной любовью к детям.

 
Майечка

Плавучий авиаремонтный завод «Козлотрон» уже четыре месяца находился в очередном рейсе. Огромное судно с многочисленным экипажем болталось посреди океана.

 Экипаж «Козлотрона» состоял из людей с разными судьбами, разными характерами и привычками, но одно сильное чувство объединяло и сплачивало их: все они дружно не любили Майечку Болотникову.

 Майечка была симпатичной хрупкой девушкой с наивными голубыми глазами и невыносимым характером. Невыносимость ее характера, возможно, частично была генетически заложена с рождения, частично – привита воспитанием, но основными причинами этой невыносимости были – невезение в личной жизни и нелюбимая работа.

В Майечкины обязанности входило составление планов предполагаемых ремонтов самолетов, отчетов о проделанной работе и графиков выполнения взятых обязательств. Она терпеть не могла все эти планы, отчеты и графики, свой рыжий конторский стол, заваленный бумагами, комнату с многочисленными шкафами, в которых пылились толстые папки. В этой комнате Майечка была вынуждена проводить целые дни, а иногда и долгие вечера. Единственное, что примиряло Майечку с ее нудной работой – это возможность выйти из душной комнаты на залитую солнцем палубу и любоваться морем, подставив лицо свежему легкому ветерку.

Дверь Майечкиного рабочего кабинета обладала интерес­ным свойством – она закрывалась тихо, если ее закры­вали спокойно, но стоило хлопнуть дверью чуть сильнее, и она издавала оглушительный звук, похожий на пушечный выстрел, от которого сотрясался весь плавучий завод. Едва кто-нибудь входил в помещение, где томилась Майечка, как через несколько минут он пулей вылетал на залитую солнцем палубу, при этом оглушительно хлопая дверью. На всем заводе существовал только один человек, который вы­ходил из этого помещения, бесшумно закрывая дверь, – это был Майечкин непосредственный начальник.

Собственно говоря, этот кабинет был также и его рабочим кабинетом, там даже стоял еще один конторский стол, предназначенный специально для него, но Майечкин начальник за ним никогда не сидел. Стол был чист и пуст. Майечкино непосредственное начальство предпочитало находиться в гуще дел, а возню с бумажками полностью доверяло своей подчиненной. Начальство было молодо, энергично, симпатично, имело дружелюбный характер и обаятельную улыбку. Все его звали просто Саша. Он обладал невероятным терпением и ухитрялся никогда ни с кем не ссориться, даже с Майечкой. Она, как умела, ценила его редкие душевные качества – старалась поменьше с ним разговаривать.

Майечка корпела над очередным графиком, когда в их рабочий кабинет вошел Саша, сияя глазами под цвет формы, как всегда, довольный жизнью и людьми.

– Отметь в плане и включи в отчет: срочный ремонт, – и Саша по памяти начал перечислять все подробности только что проведенного ремонта.

Майечка торопливо записывала на клочке бумаги цифры и названия деталей, чтобы потом изящным почерком внести их в соответствующие графы планов, отчетов и графиков.

«Кому это нужно? – тоскливо думала Майечка. – Саша и так знает наизусть все эти ремонты. Когда отчитывается перед директором, даже не заглядывает в бумаги. А директор еще ни разу не заинтересовался всеми этими документами».

В их кабинет влетел взволнованный Гоги.

– Саша! Я только что получил радиограмму! У меня сын родился!

– Да ты что? Ну, поздравляю, – Саша был искренне рад за друга.

– Только, – переживал Гоги, – он родился раньше на два месяца. Как ты думаешь, это... ничего?

Саша был человеком семейным, опытным, и Гоги с волнением ждал его ответа.

– Это нормально, – успокоил его Саша. – Все будет хорошо. Говорят, семимесячные даже лучше растут.

– Правда? – просиял Гоги и, забывшись, обратился к Майечке:

– А вы как думаете? Что семимесячный – это нормально, а?

– Конечно, – равнодушно пожала плечами Майечка, не поднимая головы от бумаг. – Если твой.

Гоги рванулся к ней, но Саша успел его перехватить.

– Гоги, спокойно!

– Я убью ее! – с перекошенным от ярости лицом и горящими ненавистью глазами, Гоги твердо намеревался разорвать Майечку на маленькие кусочки.

Она даже не повернула головы в его сторону.

– Пойдем, Гоги, – Саша пытался вывести его из комнаты.

– Она... не женщина! Ничего святого нет! – кричал Гоги. – У человека... такое!!! А она ...

– А что я такого сказала? – подняла Майечка наивные голубые глаза.

Гоги чуть не задохнулся от возмущения.

– Да помолчи ты! – посоветовал ей Саша.

Наконец, ему удалось вывести Гоги, и они еще долго стояли на палубе, где Гоги дал волю своему гневу. Саша только слушал и кивал головой.

– Сердца у тебя нет! – сказал Саша, вернувшись в кабинет.

– А у вас есть? – горько спросила Майечка. – Носятся тут всякие... счастливые...

Саша внимательно посмотрел на нее и промолчал, хотя много чего собирался ей сказать.

Майечка была одиноким и глубоко несчастным человеком. Ей хронически не везло в личной жизни. Проявления чужого счастья доставляли ей почти физическую боль. А счастьем она считала практически все, что было связано с любовью, законным браком и наличием детей.

Марья Ивановна переживает – у мужа неприятности на работе. «Какая счастливая Марья Ивановна! – думает Майечка. – У нее есть муж, за которого она может переживать.»

Чупров расстраивается из-за сына – не поступил в институт – такой способный мальчишка! Майечка вздыхает про себя: «Счастливый, у него – есть сын...»

А когда библиотекарша Катенька начинает с восторгом рассказывать о своем женихе, Майечка просто умирает от зависти и тоски. Поэтому она почти не ходит в библиотеку.

У Майечки не было ни мужа, ни жениха, ни детей, ни родителей. Она жила с теткой, которой были абсолютно безразличны и Майечка, и Майечкины чувства.

Но мощный сплоченный коллектив завода не считал невезение в личной жизни уважительной причиной возникновения дискомфорта в Майечкиной душе, который, в свою очередь, и послужил причиной ее более чем необычной манеры общения с людьми. Он, этот коллектив, решил проучить Майечку за все ее выходки.

Саша обнаружил, что Майечка пришла на работу необычно нарядная и радостно возбужденная. Но ему некогда было ее разглядывать: очередной самолет требовал срочного ремонта, и без Саши там никак не могли обойтись. Перед обеденным перерывом Саша ненадолго заскочил в кабинет и машинально отметил про себя, что Майечка уже не такая радостная, как утром. После обеда ее настроение резко упало. Она сидела поникшая и безучастная, даже не притрагиваясь к своим отчетам.

– Ты что, заболела? – участливо спросил Саша.

Майечка посмотрела на него глазами, полными слез, и попросила:

– Можно, я пойду к себе в каюту?

– Конечно, – разрешил Саша, удивленный ее поведением.

Когда Майечка ушла, Саша сел за ее стол и начал писать черновой вариант дневного отчета. Он поставил дату: 13 мая и машинально отметил про себя: «Чертова дюжина, несчастли­вое число.» И вдруг вспомнил, как Майечка сказала ему при их знакомстве:

– Меня зовут Майя, потому что я родилась в мае. Вот мне теперь всю жизнь и маяться.

– Это ничего не значит, – засмеялся тогда Саша. – Многие родились в мае.

– Да, но я еще и тринадцатого. Поэтому мне всегда не везет.

«Значит, сегодня – ее день рождения. Надо же, а я забыл... Но почему же ее никто не поздравлял?» Обычно в честь очередного именинника на специальном стенде, который висел на самом видном месте, вывешивалось красочно оформленное поздравление. И все, встречаясь с именинником, поздравляли его или даже специально разыскивали, чтобы поздравить. В обеденный перерыв для именинника по заводскому радио передавалась его любимая песня, а повара дополнительно подавали ему что-нибудь вкусное, например, сладкий пирог. Но сегодня ничего такого не было. Саша решительно встал и пошел посмотреть на стенд. Никаких поздравлений он не обнаружил. Саша минуту постоял у пустого стенда, затем отправился на поиски председателя заводского комитета.

– Почему вы не поздравили с днем рождения Майю Болотникову? – спросил он у председателя – полной решительной женщины.

– Саша, не надо горячиться, – сказала председатель.

– Я абсолютно спокоен, – действительно очень спокойно произнес Саша.

– Мы умышленно не стали поздравлять Болотникову, в целях перевоспитания. Мы думали, что это поможет ей взглянуть на себя со стороны и научит уважать людей. Мы хотели, чтобы она прочувствовала...

– Она прочувствовала, – заверил Саша председателя и, не сказав больше ни слова, ушел.

Саша пришел к себе в каюту и перерыл все свои вещи в поисках чего-нибудь подходящего для подарка молодой девушке. Ничего более приемлемого, чем плитка шоколада, он не нашел и, решив, что дорог не подарок, а внимание, направился к Майечке. Она сидела в своей каюте, утопая в слезах. Саша вручил ей шоколадку, произнес торжественное поздравление от всего коллектива завода и сел рядом, не зная, что делать дальше. Майечка усиленно шмыгала распухшим носом и старательно вытирала слезы. В поздравление от всего коллектива она, конечно, не поверила, но Сашина внимательность ее растрогала.

– Жалко, что здесь нет цветов, – посетовал Саша. – По-хорошему, надо было бы подарить цветы.

– Ничего страшного, – грустно улыбнулась Майечка. – Мне еще никто никогда не дарил цветы. И сейчас обойдусь.

От ее слов на Сашу повеяло такой горечью, таким одиночеством, что он решил подарить ей огромный букет, когда они вернутся из плавания.

Они еще долго сидели и разговаривали. Это значило, что Майечка доверчиво рассказывала о своей безрадостной жизни, а Саша внимательно слушал.

– Спасибо, – сказала Майечка на прощанье, глядя на Сашу глазами, полными искренней благодарности. – Сегодня был самый лучший день рождения в моей жизни.

– Не может быть!

– Если не веришь, пойди и посмотри отчет за первое число, – спокойно сказал Саша ремонтнику Валере, вылезая из-под самолета.

Валера, горящий стремлением доказать свою правоту, пошел в Сашин рабочий кабинет. Вскоре послышался звук, похожий на пушечный выстрел, а затем показался красный взъерошенный Валера.

– Как ты с ней работаешь? – задал он Саше риторический вопрос, забыв сказать, что Саша действительно не ошибся.

– Нормально, – пожал плечами Саша.

– Да она вообще-то неплохая девчонка, – лениво произнес другой ремонтник, Геннадий, греющийся на солныш­ке. – Мужика ей надо. Если ее приласкать, она бу­дет милая, ласковая киска.

– Приласкаешь ее, – пробурчал Валера.

– Да это она только с виду такая. А если ее пальцем поманить, она любому на шею кинется, – уверенно сказал Геннадий.

– Хотел бы я посмотреть на того сумасшедшего, кото­рый рискнет ее поманить, – недоверчиво усмехнулся Валера.

– А что, спорим, – загорелся вдруг Геннадий. – Сегодня я нанесу ей дружеский визит, а с завтрашнего дня она будет бегать за мной, как собачка.

– Ты что, спятил? – изумился Валера. – Да я на что угодно поспорю, что у тебя ничего не выйдет.

Геннадий вопросительно посмотрел на Сашу.

– Я спорить не буду, – спокойно сказал он. – Она не такая.

– Дай честное слово, что ты ей ничего не расскажешь, – тон Сашиного голоса показался Геннадию подозрительным, и он потребовал от него участия в тайном сговоре.

– Не буду я давать никакого слова, – отказался Саша. – Обязательно скажу, чтобы она тебя не слушала.

– А если она «не такая», чего же ты тогда боишься? – прищурился Геннадий.

Саша немного поразмыслил и пообещал ничего Майечке не говорить. Он был уверен, что ей ничего не угрожает, и решил не огорчать ее неприятной информа­цией.

Вечером, прихватив с собой бутылку вина, Геннадий вежливо поскребся в дверь Майечкиной каюты.

– Да, войдите! – отозвалась Майечка.

Геннадий вошел и с напускной нерешительностью остановился у порога.

– Чего тебе? – удивилась Майечка.

– Да вот, понимаешь, – мялся Геннадий. – В гости зашел.

– Ну, проходи, если в гости, – милостиво разрешила Майечка.

Геннадий поставил бутылку на стол и сел рядом с Майечкой.

– Это еще что? – спросила Майечка про бутылку.

– Это – подарок, – объяснил Геннадий. – Я только сегодня узнал, что у тебя недавно был день рождения. Решил поздравить.

Майечка молча, в упор смотрела на него, и Геннадий понял, что наступило время для решающего разговора.

– Ты мне давно нравишься, – мягко сказал он. – Только я все как-то не знал, как к тебе подойти. Вдруг не так поймешь, обидишься... Ты такая красивая, – прошептал он, слегка дотрагиваясь до пряди ее волос.

Майечка всю жизнь мечтала услышать такие слова, но никто никогда не говорил ей ничего подобного. Она так хотела поверить, что наконец-то встретила свою любовь, что настал конец ее одиночеству. Геннадий ей, в общем-то, не очень нравился, но если он действительно любит ее, то она могла бы найти в нем хорошие черты и, может, даже полюбить его. Майечка сидела, не шевелясь, а Геннадий, довольный своим успехом, продолжал шептать ей ласковые слова, осторожно обнимая ее за плечи. Он был вежлив и нежен, но что-то, промелькнувшее в его глазах, насторожило Майечку, какое-то нахальное торжество почудилось ей.

– Ну, ладно, Ген, – сказала она, стряхивая его руку со своего плеча. – Знаешь, я устала, спать хочу.

Майечка еще не была уверена в своих подозрениях и, не желая обижать человека, разговаривала с ним довольно дружелюбно.

– Ты что? – удивился Геннадий, обеспокоенный тем, что все идет не совсем по плану. – Майечка, – и он снова попытался обнять ее.

Майечка решила, что он ведет себя слишком нахально для робкого влюбленного, каким он прикинулся, и дружески по­советовала ему покинуть ее каюту. Откровенная досада и раз­дражение в его глазах сказали Майечке, что она не ошиблась. Она горько усмехнулась и снова стала той самой Майечкой, от которой шарахался в сторону весь многочисленный коллектив «Козлотрона».

– Катись отсюда! – крикнула она, подкрепляя свои слова резкими толчками в грудь Геннадия.

Он попятился к двери, лихорадочно соображая, можно ли как-то исправить положение.

В результате очередного толчка он очутился в коридоре. Вслед за ним вылетела бутылка.

– У, ведьма, – сквозь зубы процедил Геннадий к великой радости Валеры, наблюдавшего за происходящим.

Валера с удовольствием расписал Саше, как Геннадий был выдворен из Майечкиной каюты.

– Я же говорил, – рассеянно кивнул Саша, не сомневавшийся в таком исходе. Ему и в голову не пришло, насколько Геннадий был близок к истине в своих рассуждениях о Майечке.

А Майечка, окончательно разуверившись в том, что ей когда-нибудь удастся устроить свою личную жизнь, становилась все невыносимее. Все чаще сотрясался плавучий завод от пушечных выстрелов двери, ведущей в ее рабочий кабинет. Все чаще жаловались работники завода на Болотникову, и директор уже пообещал принять меры.

Это означало, что в следующий рейс завод отправится без Майечки. И Саша решил на свой страх и риск улучшить микроклимат в коллективе. Кроме того, ему было искренне жаль Майечку, и он хотел ей помочь, действуя из самых лучших побуждений.

– Майечка, – сказал он как-то ей, выбрав, как ему показалось, наиболее подходящий момент для такого важного разговора – в их кабинете было тихо, спокойно, Майечка деловито шуршала бумагами, – хочешь, я познакомлю тебя с хорошим парнем?

Майечка вздрогнула и внимательно посмотрела на Сашу, нет ли тут какого подвоха. Но Саша, как всегда, смотрел открыто и дружелюбно, и она устыдилась своей подозрительности.

– Хочу, – кивнула она, слегка порозовев.

– Когда мы вернемся из рейса, я приглашу вас в гости, его и тебя. Он – хороший парень, мы вместе учились в школе. Его зовут Женя, – Саша подумал, что же еще сказать. – Подожди-ка, у меня есть его фотография.

Саша ушел за фотографией. Майечкино бурное воображение уже рисовало ей встречу с незнакомым Женей, и, когда Саша вернулся, Женя и Майечка были уже у порога Дворца бракосочетаний.

– Вот он, – и Саша ткнул пальцем в одного из молодых парней на групповом снимке.

Женя сразу понравился Майечке. У него было умное, приятное лицо и слегка насмешливый взгляд.

– Можно, я возьму? – робко попросила она.

Саша кивнул, не ожидая такого успеха своей затеи. Майечка изменилась буквально на глазах. Она вся засветилась каким-то добрым, внутренним светом.

Перемену, происшедшую с Майечкой, заметили все. Теперь любой член огромного коллектива мог беспрепятственно заходить в Сашин кабинет – дверь больше не отзывалась пушечным выстрелом на поспешный уход посетителей. Майечка была удивительно кроткой и мягкой – теперь у нее тоже был кто-то, о ком она могла думать.

Майечка жила только будущей встречей с хорошим парнем Женей. Время от времени она начинала мучить Сашу расспросами о его друге. Она уже знала о Жене почти все, и все ей нравилось: его внешность, его независимый характер, его профессия – он работал детским врачом в одной из больниц. Майечка представляла, как этот красивый парень присаживается на кровать к больному ребенку и внимательно осматривает его, и ее сердце переполнялось нежностью.

Саша радовался перемене, происшедшей с Майечкой, но в глубине его души росло беспокойство. Уж очень она надеялась на эту встречу. Саша не ожидал, что предстоящее знакомство с каким-то парнем так взволнует Майечку и займет все ее мысли. В том, что Женя понравится Майечке, Саша уже не сомневался, смутно припоминая теорию, развитую Геннадием. Но понравится ли ему Майечка... Она, конечно, довольно привлекательная девушка, но... у Жени на этот счет может быть другое мнение. Саша мысленно представил себе последствия в случае, если Майечка не понравится Жене, и обругал себя за необдуманный поступок.

Но теперь было поздно что-либо менять.

«Будем надеяться, что все кончится благополучно», – решил Саша.

Саша и его жена Лариса готовились к приему гостей. Лариса не скрывала своего неудовольствия по поводу Сашиной затеи:

– Что это ты придумал его с кем-то знакомить? Уж он-то себе девушку всегда найдет.

Саша уже и сам сомневался в своей затее, но старался не подавать виду, преувеличенно оживленно рассказывая, какая Майечка замечательная девушка и как ей не везет в личной жизни. Лариса хмуро молчала, накрывая на стол. Женя тоже не выразил особого восторга, когда Саша сообщил другу, что хочет познакомить его с хорошей девушкой. Но прийти в гости все-таки согласился и честно выполнил свое обещание.

Майечка пришла немного позже условленного часа – она так волновалась, что долго стояла на автобусной остановке рядом с домом, пытаясь успокоиться. Саша очень хорошо объяснил ей, как найти его дом и квартиру, и Майечке не пришлось блуждать по чужим подъездам. Робея, она нажала кнопку звонка. Дверь открыла симпатичная молодая женщина и приветливо, но без особой сердечности, пригласила Майечку войти. Майечка догадалась, что это Сашина жена, Лариса.

Майечка вслед за Ларисой вошла в комнату и увидела того самого парня, о котором мечтала вечерами в своей каюте. В жизни он показался ей еще красивее, чем на фотографии. Майечка окончательно смутилась и покраснела.

Лариса пригласила всех за стол. Все послушно сели и принялись поедать блюда, искусно приготовленные хозяйкой. Разговор не клеился. Майечка от смущения не могла не только говорить, но и есть и только осторожно ковыряла вилкой в тарелке, боясь уронить что-нибудь на белоснежную скатерть. Лариса старательно исполняла роль радушной хозяйки, время от времени предлагая гостям попробовать то или иное блюдо. Женя спокойно, молча ел.

Саша сразу понял, что Майечка ему не понравилась, но думал, может, еще все наладится, и пытался завязать общий разговор. Некоторую непринужденность в напряженную обстановку вносила двухлетняя Машка, которая то влезала на колени к Ларисе, требуя что-нибудь съедобное из того, что было на столе, хотя Лариса ее уже покормила; то шла к Саше, показывая ему свою куклу. Саша подумал, что Майечка и Женя стесняются в присутствии посторонних начинать разговор, а, оставшись наедине, может, найдут общий язык. Поэтому он не стал настаивать, когда Майечка засобиралась уходить. Он только намекнул Жене, чтобы тот проводил девушку. Женя нехотя пошел за Майечкой.

Саша выглянул в окно. Ему хорошо была видна парочка, вышедшая из подъезда. Женя проводил Майечку до автобусной остановки, а сам пошел дальше.

Вечером Саша позвонил ему:

– Ты что, не мог ее в кино пригласить или хотя бы проводить до дома?

– А зачем? – невозмутимо спросил Женя.

У Саши как-то сразу пропал весь его запал. Действительно, зачем?

В следующем рейсе плавучий завод то и дело содрогался от пушечных выстрелов Майечкиной двери. Многочисленный сплоченный коллектив лихорадило. Майечка сполна расплачивалась за то, что судьба была к ней так несправедлива.

Вскоре пушечные выстрелы стали слышаться все реже и реже и, наконец, совсем затихли. Работники завода предпочитали вылавливать Сашу возле самолетов, чтобы обсудить с ним производственные и непроизводственные вопросы, а не заходить в его кабинет. Майечка заскучала. Злая энергия, накопившаяся в ней, не находила себе выхода. Ей хотелось громко петь, кричать, танцевать на столе или, на худой конец, тихим и спокойным ответом доводить до истерики своих сотрудников, что доставляло ей некоторое удовольствие. Но, кроме Саши, в кабинет никто не заходил. 

Пение и танцы на столе Майечка оставила про запас, а для Саши придумала кое-что поинтереснее, чем дерзкие ответы. Тем более, она знала по опыту, что никакими словами, даже очень язвительными, его из себя не выведешь. Саша в какой-то мере тоже был причастен к тому унижению и отчаянию, которые ей пришлось испытать, когда Женя пошагал прочь от автобусной остановки. Поэтому Майечка ничуть не сомневалась в том, что она имеет полное право вывести Сашу из того состояния покоя и довольства жизнью, в котором он находился. Майечка поставила перед собой цель, которая любому показалась бы недостижимой, – добиться того, чтобы Саша изо всех сил хлопнул дверью.

Саша был очень положительным семейным человеком, его моральный облик мог бы послужить примером для подрастающего поколения, и Майечка решила вести себя так, чтобы он, возмущенный ее поведением, пулей вылетел бы из комнаты. 

Майечка постепенно начала двигаться к намеченной цели: она все так же внимательно слушала распоряжения своего начальника, все так же аккуратно составляла бесконечные отчеты и графики, но смотрела на него горящими глазами, полными тайного смысла, так, как по ее мнению, смотрит распутная и уверенная в себе женщина, пытаясь затащить в постель понравившегося ей мужчину. 

Майечка ожидала, что от этих ее взглядов положительный тюфяк Саша начнет краснеть, смущаться и возмущаться, призывая ее вести себя так, как полагается скромной и порядочной девушке.

Но, к Майечкиному разочарованию, Саша, казалось, ничего не замечал. Он оказался гораздо непонятливее, чем она думала. И Майечка к своим распутным взглядам прибавила еще нежное прикосновение к его плечу, как бы невзначай, и, передавая ему очередной отчет, старалась обязательно дотронуться до его руки. 

Саша, к Майечкиному удивлению, не краснел и не смущался, и она начала подумывать о том, что, пожалуй, стоит прекратить эти глупые выходки и возобновить прежние дружеские отношения, когда, однажды, в ответ на ее очередной лукавый взгляд, Саша молча схватил ее. 

Майечка почувствовала его сильные руки, встретила его серьезный взгляд, в котором горела настоящая страсть, и испугалась не на шутку. Она поняла, что у нее не хватит сил вырваться из его крепких объятий, но она не могла допустить, чтобы события разворачивались не так, как ей хотелось бы. Сейчас ей хотелось остаться одной и все хорошенько обдумать. Все это было слишком неожиданно. Поэтому Майечка сказала как можно небрежнее и презрительнее:

– Я всегда знала, что все мужики – козлы. И ты оказывается тоже... не исключение.

На Сашу подействовали не столько Майечкины слова, сколько ее презрительный и насмешливый голос. Он отпустил Майечку и вышел из комнаты, тихо закрыв дверь. Майечка села за стол и дрожащими руками начала разбирать бумаги.

Саша оказался вовсе не таким тюфяком, как она думала. То, что ее начальник – мужчина и может отреагировать на ее заигрывания так, как он отреагировал, никогда не приходило ей в голову. Он был для нее просто милый, добрый Саша, всегда вежливый, заботливый, доброжелательный. И, главное, очень спокойный.

«Неправильно ты думаешь, – сказала сама себе Майечка. – Он очень спокойный, милый, добрый, заботливый. Доброжелательный. Но главное, он – молодой симпатичный мужчина».

От этих нехороших мыслей у Майечки сильнее забилось сердце. Теперь она уже точно знала, что в следующий раз она не станет вырываться из его крепких объятий.

До конца рабочего дня Саша пропадал возле очередного самолета, и Майечка была этому искренне рада. Она не знала, как себя вести. Одно дело – строить глазки человеку, которого считаешь тюфяком, и совсем другое – иметь дело с молодым мужчиной, который к тебе неравнодушен. Майечка чувствовала, что уже не сможет смотреть на Сашу так открыто и нахально, как смотрела еще сегодня утром. Когда Саша, наконец, появился в их кабинете, Майечка покраснела и растерялась, но ее начальник, спокойный и доброжелательный как обычно, продиктовал ей данные для дневного отчета.

Еще два дня прошли в мирной и дружеской обстановке. Саша был просто хорошим, терпеливым начальником, а его подчиненной уже не приходило в голову мучить его своими кокетливыми взглядами. Майечка решила, что такие их отношения вполне устраивают Сашу, что, обняв ее тогда, он просто хотел ее немного проучить, и потеряла бдительность.

Майечка засиделась в кабинете до позднего вечера. Ремонтники обычно работали круглосуточно, и если ремонтов было много, то Майечке часто приходилось задерживаться после работы, чтобы привести документацию в порядок. От долгого сидения в одной и той же позе ныла спина, и Майечка, решив, что Саша уже давно отдыхает, а значит, в кабинет никто не войдет, с ногами забралась на стул и склонилась над бумагами. 

Саша пришел именно в тот момент, когда она уже собиралась снова нормально сесть на стул. Он вошел с видом человека, которому некуда спешить, и уселся за свой стол, откровенно разглядывая Майечкину фигуру, застывшую в интересной позе. Майечка сделала вид, что ничего не замечает, хотя чувствовала, что начинает краснеть. Ноги затекли, но она совершенно не представляла, как она будет слезать со стула под внимательным Сашиным взглядом.

– А я знаю, о чем ты думаешь, – вдруг сказал Саша.

– О чем? – машинально спросила Майечка.

– Что все мужики – козлы.

Майечка вдруг расхохоталась. И вовсе не потому, что Саша сказал что-то смешное, а просто внезапно ушло то нервное напряжение, которое охватило ее, когда он вот так откровенно на нее таращился. В кабинет вошел Чупров и удивленно покосился на хохочущую Майечку:

– Анекдот ты ей рассказал, что ли? – мимоходом поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, заговорил о делах.

Майечку замечание Чупрова почему-то развеселило еще больше, и она смеялась до тех пор, пока Чупров не увел начальника ремонтной службы к самолету.

Когда они ушли, Майечка с трудом слезла со стула, радуясь, что никто не видит, как она еле передвигает затекшими ногами.

На следующий день, запутавшись при составлении графика, Майечка обратилась за советом к своему начальнику, оказавшемуся поблизости. Саша, наклоняясь над графиком, слегка прикоснулся губами к Майечкиной щеке. Майечка замерла, забыв, что надо дышать, а график уплыл куда-то в туман. Она плохо соображала, что говорит ей Саша, и, когда он ушел к своим ремонтникам, еще долго сидела, прижав холодные ладони к горящим щекам. 

Весь день она безуспешно пыталась сосредоточиться, но мысли упорно возвращались к Саше. Ей казалось совершенно невероятным, что в эту комнату может войти молодой синеглазый мужчина и поцеловать ее. Но Саша приходил и целовал, и Майечке казалось, что она погружается в какой-то сладкий кошмар. Это было ужасно, необычно, прекрасно и преступно.

Вечером она не стала закрывать дверь каюты, и Саша пришел, хотя они ни о чем не договаривались. Он молча сел рядом с ней, крепко обнял и начал целовать. У Майечки кружилась голова от его близости и его поцелуев. Но, когда Саша попытался раздеть ее, она решительно запротестовала. Майечка, несмотря на огромное чувство счастья, охватившее ее, все еще владела собой и, если бы Саша продолжал настаивать, не колеблясь выставила бы его из каюты. Все-таки он был чужим мужем, а Майечке не хотелось лишних неприятностей. Но Саша не стал настаивать, только его объятия и поцелуи стали еще более страстными.

Он заснул, уткнувшись носом в ее щеку, и Майечка тихо лежала, боясь пошевельнуться, счастливая от близости молодого мужчины, который еще к тому же был самым лучшим из всех, кого она знала. К счастью примешивалась и легкая грусть – Майечка понимала, что это счастье недолговечно: Саша никогда не оставит свою семью ради какой-то девчонки, даже если сейчас он от нее без ума. Да Майечка и не хотела этого: она считала, что даже очень большая любовь не вправе разрушать чью-то спокойную семейную жизнь. А в том, что сейчас Саша от нее без ума, Майечка уже не сомневалась. Иначе он не заявился бы к ней в каюту, давая тем самым повод для всевозможных сплетен. 

На судне всегда все про всех знали. Его уже, наверное, видели, а если нет, то увидят утром, когда он будет выходить, взлохмаченный, в мятой рубашке. Так как Майечка не позволила снимать с себя одежду, Саша тоже не стал раздеваться и уснул в форменной рубашке. Майечке это почему-то очень нравилось. Ей вообще всегда нравились мужчины в форме. Особенно в той, какую носили морские авиаремонтники – цвета южного неба в летную погоду.

«Наверное, это какое-то извращение, – подумала Майечка. – Мужчина в форме мне нравится больше, чем этот же мужчина без формы. Если мой муж будет носить форму, то я, наверное, буду заставлять его спать одетым... – Она тихонько засмеялась, но тут же вздохнула. – Если у меня когда-нибудь будет муж...»

Конечно, об их отношениях вскоре стало известно всем. Коллектив завода был возмущен бессовестным поведением Болотниковой, которая заморочила голову порядочному семейному человеку. Майечке все было глубоко безразлично, а Саша ничего не замечал вокруг, кроме Майечки. Это было какое-то сумасшествие, целиком захватившее обоих, которому ничто не могло помешать. Майечка с трудом справлялась со своей работой, живя лишь ожиданием счастливых минут, когда Саша войдет в комнату.

Саша стал проводить в своем рабочем кабинете намного больше времени, чем раньше. При этом на его столе было все так же пусто и чисто.

Саша не знал, любит ли он Майечку. Он знал только, что сейчас он не может без нее жить. В минуты раскаяния Саша мучился от того, что поступает нечестно по отношению к Ларисе. У него было лишь одно слабое утешение: между ним и Майечкой «ничего не было». В общепринятом понятии измены Саша, в общем-то, оставался верным мужем. Но Майечка завладела всеми его мыслями и чувствами, и Саше порой казалось, что такая «духовная» измена гораздо хуже.

Когда директор вызвал его к себе в кабинет, Саша, как обычно, взял с собой текущие отчеты, но на этот раз они не понадобились. В просторном директорском кабинете за длинным столом для заседаний сидел худой человек интеллигентной наружности.

– Саша, познакомься, это – психолог, Леонид Яковлевич Викторов, – сказал директор, жестом пригласив Сашу садиться.

Саша поздоровался, назвал себя, смутно припоминая, что уже встречал этого типа.

– Леонид Яковлевич изучает микроклимат в нашем коллективе и пришел к кое-каким выводам. Впрочем, вы расскажете об этом лучше меня, – обернулся директор к психологу.

– Микроклимат очень нездоровый, – начал Викторов. – Я беседовал почти со всеми работниками завода, и все жалуются на вашу подчиненную, Болотникову. Ее поведение...

– А с самой Болотниковой вы беседовали? – невежливо прервал его Саша.

– Беседовал, – односложно ответил психолог.

По его тону Саша понял, что следующий вопрос лучше не задавать, и перешел в наступление.

– Я просто не понимаю, как одна девушка может создать нездоровый климат в таком многочисленном трудовом коллективе, как наш. Тем более она по роду службы целые дни проводит в своем рабочем кабинете, общаясь с очень ограниченным числом работников, – Саша говорил все это не столько для психолога, сколько для директора, пытаясь убедить его в том, что Майечка вовсе не такое вредное существо, как утверждает этот тип. – Она прекрасно справляется со своими обязанностями.

– Разумеется, вы знаете Болотникову гораздо лучше, чем я, – с легкой улыбкой заметил психолог и поспешно добавил:

– Ведь вы – ее начальник.

Его слова показались Саше двусмысленными, и он еле сдержался, чтобы не нагрубить. Если этот человек целыми днями занимается тем, что собирает сплетни, то уж, конечно, слышал о любовной связи начальника ремонтной службы со своей подчиненной.

Саша сказал лишь ясно и твердо, давая понять, что разговор закончен:

– Да, я знаю ее лучше, чем вы.

Выйдя из директорского кабинета, Саша задержался в темном коридорчике, пытаясь успокоиться после неприятного разговора. Вскоре вышел и психолог. Вид этого человека привел Сашу в невероятное бешенство, он сгреб Викторова в охапку и прижал к стене.

Психолог изумленно, но довольно спокойно смотрел на него.

– Если ты еще раз что-нибудь про нее скажешь, я выброшу тебя за борт, – пообещал ему Саша.

– Вы с ума сошли! – воскликнул Викторов.

– Да, я сошел с ума, – согласился с ним Саша и, выпустив психолога на волю, пошел к самолету.

Саша сам удивлялся своей вспышке гнева. Он даже и не подозревал, каким стал нервным с тех пор, как влюбился в Майечку.

В предпоследний день плавания был объявлен общезаводской субботник на рабочих местах. По случаю субботника Майечка заявилась на рабочее место в потрясающе короткой мини-юбочке. Саши в кабинете не было. Очевидно, он считал, что его рабочее место находится где-нибудь под самолетом. Майечка взяла тряпку, влезла на стул и начала вытирать пыль на верхних полках шкафа. Яркое солнце светило в окна комнаты, и в его лучах было хорошо видно, как много пыли накопилось в помещении за долгие месяцы плавания. В комнату вошел Гоги и замер, глядя на Майечкину юбку. Майечка обернулась, приняла изящную позу, слегка согнув одну ногу и упершись руками в бока, и с вызывающей улыбкой спросила:

– Что, нравлюсь?

– Тьфу, – только и сказал Гоги, выходя из кабинета. Дверь отозвалась пушечным выстрелом. Майечка рассмеялась.

Через несколько минут в комнату вошел Саша. Майечка сделала вид, что не замечает его, преувеличенно старательно водя тряпкой по старым папкам. Саша присел на край стола, одобрительно глядя на стройные Майечкины ножки.

– Что ж ты людей смущаешь? – шутливым тоном спросил Саша. – Гоги на тебя жалуется.

– На меня все жалуются, – отмахнулась Майечка, не оборачиваясь.

И вдруг Саша тихо спросил ее, и от его голоса у нее замерло сердце:

– Майечка, ты меня любишь?

Ей хотелось крикнуть:

– Да, конечно! Люблю!

И если бы он спросил это несколько дней назад, она так и сделала бы. Но Майечка помнила, что сегодня – предпоследний день плавания. Почему Саша спрашивает об этом именно сегодня?! Какое он имеет право лезть к ней в душу?! Ну, крикнет она «люблю!», он, довольный, поцелует ее, она получит в награду минуту счастья, а что потом? Завтра судно пристанет к родному берегу, Саша помашет ей ручкой и пойдет к своей Ларисе. И даже не обернется.

Нет, Майечка не хотела, чтобы ее бросали. Лучше она сама его бросит! И Майечка, слегка обернувшись, хмыкнула, дернув плечиком:

– Вот еще! Нужен ты мне очень...

Его глаза изумительной синевы потемнели. Саша пулей вылетел из комнаты, оглушительно хлопнув дверью.

Майечка медленно опустилась на стул.

– Ну, люблю, – тихо сказала она, – ну и что?

Чупров подошел к Саше, который стоял у перил и потемневшими глазами смотрел на море, и, притворившись, что не видел, как Саша выбежал из своего кабинета, завел неторопливый разговор о Ларисе, о дочке. Саша сначала отвечал односложно, затем, постепенно успокоившись, ув­лекся, рассказывая о семье. Чупров долго не отходил от него, пока не убедился, что мыслями Саша уже дома.

День прибытия судна в родной город был радостным для всех, кроме Майечки. Она прощалась со своей сумасшедшей любовью, прощалась с заводом. Майечка утешала себя мыслью, что это была вовсе не любовь, а просто временное помешательство. Она просто слишком устала от одиночества. А Саша... Ну, что Саша. Полгода в море, жена далеко... Сегодня он бегает вполне счастливый и уже забыл про Майечку. А в следующий рейс судно уйдет без нее. Майечка уже знала, что на столе директора лежит приказ об ее увольнении.

Уже хорошо был виден причал, заполненный встречающими. Солнечный день, улыбки, цветы, музыка. Майечка сидела в своей каюте, хотя все пассажиры судна толпились на палубе. Майечку никто не встречал, поэтому она не особенно торопилась и вышла из каюты, лишь когда часть заводчан уже сошла на берег. Саша, радостно возбужденный, махал рукой.

– Смотри-ка, – сказал он Майечке, – даже Женя пришел. Может, тебя встречает.

Майечка взглянула на Ларису и Женю, стоящих на причале, и у нее сжалось сердце от предчувствия беды.

Они как-то странно стояли: вместе и очень серьезные. Саша ничего не замечал.

– Саша, – с болью в голосе прошептала Майечка.

Он непонимающе посмотрел на нее и дружески улыбнулся.

Майечка, сойдя на берег, долго стояла в стороне и смотрела на них. Она видела, как Саша подошел, поцеловал Ларису, подхватил на руки Машку. Лариса что-то говорила ему, и вдруг Саша резко изменился. Исчезла улыбка, опустились плечи. Они еще о чем-то говорили, Лариса и Женя, – Саша молчал – потом медленно пошли, все вместе.

Саша тоже почему-то шел за ними, в ту квартиру, которая уже не была его домом. Он глупо топтался в прихожей, не решаясь войти. Здесь он был уже не хозяин, а гостем быть не хотелось.

– Ну, что стоишь, – раздраженно воскликнула Лариса. – Проходи!

По тону ее голоса он понял, что Лариса вот-вот расплачется.

– Да ладно, – сказал он. – Я пойду.

Саша вышел на улицу и понял, что идти ему некуда.

«Мы с Женей теперь живем вместе, – сказала ему Лариса, когда он, радостный и ничего не подозревающий, подошел к ним, стоящим на причале. – Тебя не было, тебя долго не было, – казалось, сейчас Лариса сорвется на крик, но она договорила до конца все тем же тихим и уставшим голосом. – Я была совсем одна. Ты не представляешь, как тяжело быть одной. Машка заболела. Она так сильно болела. Я просто не знала, что делать. Совсем одна, никого рядом, никого. И лекарства, и все остальное... А тут Женя. Если бы не он... Он не отходил от Машки днями и ночами. Я поняла, что просто не могу больше одна. Если еще что-нибудь случится... Ты все время в плавании. Я больше так не могу».

«А как же я?» – хотел спросить Саша, но молчал. А потом почему-то пошел вместе с ними домой, хотя дома у него уже не было...

Женя говорил, что Саша может жить в его квартире. Да, наверное, так и нужно сделать. Тогда надо вернуться и взять ключи. Но он не мог вернуться. Это значило, снова увидеть Ларису. И он не мог жить в квартире Жени. Он знал, что решение приняла Лариса, а Женя просто согласился стать ее поддержкой и опорой. Стать ее мужем. Но Саша понял, что никогда не сможет переступить порог квартиры своего бывшего друга.

Он медленно шел по знакомым улицам родного города.

Вопреки всем представлениям о брошенном муже, он не испытывал ни злости, ни обиды, только чувство глубокой вины. Потому что надолго оставлял Ларису одну. Потому что увлекся Майечкой. Он подумал, что, если бы не эта сумасшедшая любовь, ничего бы не случилось. Может, Лариса как-то об этом узнала, и это тоже повлияло на ее решение. Когда она говорила «ты в плавании», это звучало, как «ты развлекаешься». Или ему это только казалось.

В адресном столе он узнал адрес Майечки, купил цветы.

Майечка, увидев Сашу с потухшими глазами и огромным букетом, растерялась. Она осторожно взяла цветы и прошептала:

– Спасибо. Проходи.

Саша вошел в комнату и сел на диван, обхватив голову руками. Он чувствовал, как болит его душа, и ему казалось, что он умрет от этой боли. Майечка молча ставила цветы в вазу.

Любая другая на ее месте, воспользовавшись удобным моментом, «прибрала бы мужика к рукам». Утешила, приласкала, накормила, напоила, уложила бы спать и сама легла бы рядом. Но Майечка была не любая другая, Майечка была Майечкой.

Саша смотрел прямо перед собой невидящим взглядом, но Майечка знала, что он видит Ларису и дочку. И если он посмотрит на Майечку, он ее не увидит – только Ларису и дочку. И так будет всегда. Майечка не хотела, чтобы человек, которого она успела полюбить, смотрел бы на нее пустым и безжизненным взглядом, а душой рвался к своей семье.

«Ты хороший, – думала Майечка, глядя на Сашу. – Милый, добрый, умный. Красивый. Но не мой. И никогда не будешь моим. Ты же любишь Ларису, любишь дочку. И Лариса тоже тебя любит. Я же видела, как она смотрела на тебя. У вас еще все наладится. Я пойду сейчас к Ларисе и, даже если она захочет спустить меня с лестницы, скажу ей, что ты ее любишь. Все это – из-за твоей дурацкой работы. Она просто устала. Но она любит тебя, а не Женю. Она так на тебя смотрела...»

Саша не спросил Майечку, куда она идет. Похоже, он ее действительно не видел.

Майечка словно слышала ворчливый голос своей тетки: «Дура! Мужика охомутать не смогла! Сам ведь пришел». Да, примерно так она и сказала бы, если бы обо всем узнала. Но тетка гостила у своей подруги, а Майечка никогда не станет ей ничего рассказывать. Пусть это останется маленькой Майечкиной тайной – какая она невозможная дура.

«Ну и пусть, – думала Майечка, – пусть я глупая и наивная. Но я хочу выйти замуж за человека, для которого я стала бы одной-единственной на всем белом свете. Который, глядя на меня, видел бы меня, а не свою бывшую жену. И дочку».

Майечка все больше верила в то, что такой человек ей обязательно встретится.

Первое интервью

Снова и снова набирала она его номер телефона. Может, в сотый, а может, в тысячный раз. И слушала безнадежные длинные гудки, и пыталась представить себе незнакомую пустую квартиру, в которой единственным живым существом был звенящий телефон.

Это продолжалось уже вторую неделю. Она отваживалась звонить даже ночью – никто не брал трубку. Он, что, вообще не бывает дома? А может, что-то случилось? С тихим упорством крутила она диск телефона. Он много значил для нее, этот телефонный звонок.

Она решила набирать номер каждые десять минут. Ровно через десять минут, покрутив диск, она приготовилась выслушивать гудки, удручающие своей бесконечностью, и замерла, услышав после первого же гудка его голос. Это было так неожиданно, что она тут же забыла все, что собиралась ему сказать, и неуверенно пролепетала:

– Здравствуйте, я журналистка... Я хотела взять у вас интервью...

– Я же сказал, чтобы вы больше не звонили, – и короткие гудки, еще более безнадежные в своем отчаянии.

Действительно, он это говорил. Но ей казалось, если найти нужные, очень убедительные слова и все объяснить...

Ее предупреждали, что задание трудное и практически невыполнимое. Он старательно избегает встреч с журналистами, талантливо уклоняется от интервью, и если она хочет выполнить задание, то ей надо проявить настойчивость, граничащую с нахальством. Она молча выслушала советы, но решила действовать вежливо и цивилизованно: позвонить и договориться о встрече. И нарвалась на вежливый и цивилизованный ответ.

«Ну, что ж,– сказала она себе.– Проявим настойчивость.»

Она стала подкарауливать его у театра. Но это оказалось еще более безнадежным занятием, чем сидение около телефона. Ее тут же вычислили. Его многочисленные сослуживцы любезно предупреждали о ее появлении и увозили его после спектакля на машине из-под самого ее носа. Задание по своей сложности стало напоминать третье поручение из сказки, знакомой с детства: «Пойди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что.»

Что принести, она знала – интервью, но куда идти – это, действительно, был вопрос.

Место работы – театр, казавшееся ей таким подходящим для доверительной беседы в официальной обстановке, исключалось целиком и полностью. До репетиции ему было некогда, во время репетиции он был занят, до спектакля его нельзя было отвлекать, во время спектакля его можно было видеть только на сцене, а после спектакля друзья-актеры окружали его шумною толпой и увозили на машине.

А она так надеялась на тихую прогулку вдвоем до станции метро. Сказалось незнание жизни «звезд» и чересчур романтическая настроенность.

Околачиваться возле его подъезда – адрес, как и номер телефона она узнала в первый же день в адресном столе – казалось ей неприличным.

Долгие вечера простаивала она у служебного входа театра, ожидая его появления и вызывая насмешки всей труппы. Ее уже знали в лицо, и порой она подумывала, не выкинуть ли ей какой-нибудь трюк с переодеванием. Перекрасить волосы, например, или надеть парик и прикинуться обычной поклонницей. Мысль была интересной, но, к сожалению, немного запоздавшей. Актеры уже настолько привыкли к ее присутствию у дверей театра, что, наверное, узнали бы ее в любом обличии.

Наконец, после очередной безрезультатной попытки поймать его в перерывах между репетицией, спектаклем и посадкой в машину, она решила перешагнуть через природную застенчивость и проявить профессиональное нахальство.

Рассчитав время его возвращения домой, она заступила на вахту у его подъезда, твердо решив дождаться его появления, даже если придется ждать до утра.

Он почему-то пришел один и пешком. Не было машины, битком набитой приятелями, из которой он, по ее предположению, должен был высадиться у подъезда. «Может, они увозили его только до первого перекрестка?»

Занятый своими мыслями, он мельком взглянул на нее и прошел мимо. Сейчас надо было бы броситься к нему, умело используя удобный момент и соответствующую обстановку, но она почему-то застыла, не в силах двинуться с места. Он замедлил шаг и обернулся еще раз, по-видимому, только сейчас узнав ее. Она кинулась к нему, словно верный пес, повинуясь лишь одному полувопросительному взгляду.

– Понимаете... Здравствуйте!.. Извините, пожалуйста, это очень важно для меня, мне обязательно нужно с вами поговорить. Пять минут, – выпалила она, волнуясь и опасаясь, что мимолетное виденье растает сейчас в полумраке подъезда или банальным образом просочится сквозь стену.

Он молча поднимался по лестнице.

– Дело в том, что это – мое первое интервью, мое первое задание, если я его выполню, то меня возьмут на работу, в редакцию. Журналисткой, – объясняла она, решив идти с ним до самой его квартиры и не отставать от него, пока он не захлопнет дверь перед самым ее носом. Он не стал захлопывать дверь перед ее носом, а, наоборот, открыв замок, пропустил ее вперед. Вежливо и цивилизованно. Он сразу провел ее в гостиную и кивком головы указал на огромное кресло – она поняла, что это означает приглашение садиться, и послушно села. Он уселся на диване и недружелюбно поинтересовался:

– А почему ты хочешь стать журналисткой?

Честно говоря, томясь в ожидании у подъезда, она представляла себе эту встречу несколько иначе – так, как описывают это другие интервьюеры – непринужденный разговор за чашкой чая или кофе. Согласно этому сценарию, он должен был бы, усадив ее в кресло и извинившись, уйти на кухню и поставить чайник, дав ей тем самым возможность освоиться в незнакомой обстановке. По его взгляду она поняла, что кофе ей пить здесь, пожалуй, не придется. Наверное, этой чести удостаиваются лишь маститые журналисты, состоящие в близком знакомстве с интервьюируемыми.

– Это... очень интересная профессия, – сказала она.

– По-моему, все нормальные люди живут, а журналисты занимаются тем, что мешают им жить, – раздраженно высказал он свое оригинальное мнение.

– Ну, почему... – после того, как он причислил ее к разряду ненормальных людей, она совсем растерялась. – Новости, например...

– Новости тоже мешают, и жить, и работать. Особенно, в большом количестве. Я уж не говорю про сплетни. Читала у Пушкина:

«...Гений и злодейство

Две вещи несовместные...»?

– «Моцарт и Сальери», – поспешно кивнула она, радуясь, что есть возможность показать свою начитанность.

Он усмехнулся ее торопливости и желанию понравиться.

– Я твердо уверен в том, что журналист и порядочность – «две вещи несовместные», – заявил он.

– Ну что вы! – запротестовала она, собираясь пламенной речью защитить себя, а заодно и всех остальных представителей этой профессии, от такого незаслуженного оскорбления.

Но он не стал ее слушать.

– Сейчас посмотрим, – сказал он, направляясь к письменному столу в углу комнаты.

«Что значит «посмотрим»?» – насторожилась она, понимая, что получила статус подопытного кролика.

Он бросил ей на колени пакет, из которого выскользнула фотография.

Он был сфотографирован в костюме героя из последнего фильма с его участием, имевшего огромный успех. Он сидел на траве, обхватив голову руками, и невидящими глазами, полными отчаяния, смотрел прямо в объектив. Она долго разглядывала его выразительное лицо, на котором отразились его душевные переживания; губы, сжатые, словно от боли; руки, судорожно стискивающие виски; и поняла, что если бы она принесла в редакцию такую фотографию, то стала бы полноправным членом редакционного коллектива. В голове уже теснились мысли, складываясь в статью, сопровождающую уникальную фотографию. Известнейший актер, муки творчества, путь «звезд» не усыпан розами, минуты отчаяния. Она прерывисто вздохнула, понимая, что фотографию он не отдаст.

Он внимательно наблюдал за ней.

– Неплохо, правда? – спросил он, вдруг оставив свой насмешливо-раздраженный тон. – Это меня сфотографировали на съемках. Был там у нас один любитель. Все свободное время охотился с фотоаппаратом за остальными, ловил интересные моменты. И вот, поймал. Я был в таком состоянии, что даже не заметил его. Сейчас, конечно, трудно в это поверить, особенно после всей этой шумихи с фильмом, но эта роль у меня совершенно не получалась. Я делал все, как надо, но все было не то. Режиссер сказал, что найдет мне замену, и, в отчаянии от собственной бестолковости, я куда-то убежал, уселся на траву и схватился за голову.

– А что было потом? – осторожно поинтересовалась она.

– Потом... Потом режиссер исполнил свою угрозу и нашел мне замену. Этот актер, очень известный и очень талантливый, прилетел, бросив все свои дела, и мне стало смешно, когда я увидел, кого нашел режиссер. Конечно, он совершенно не подходил для этой роли. Вместо молодого, стройного, красивого героя – низенький толстенький человечек с лысиной и физиономией комика. Я не мог понять, что это значит. И думал: «Ну, ну, давайте, посмотрим, что у вас получится!»

Он надел костюм, загримировался. Они начали с той сцены, в которой, по словам режиссера, я был просто невыносим: пышный прием в замке молодого герцога, хозяин замка приветствует гостей. Что самое интересное – он вовсе не казался смешным, хотя, даже в гриме, не стал ни выше, ни моложе. Но я понял самое главное – что именно у меня не получалось. Я ходил по замку, как по музею, как по роскошному дворцу, хотя и пытался изображать, что этот дворец – мой. А он – он был у себя дома. Казалось, он вырос в этой обстановке, еще в детстве сидел на этих шикарных диванах и лазил через окно с позолоченной рамой. Я все понял и так и сказал режиссеру и этому актеру тоже: «Я все понял, большое спасибо, я постараюсь сделать то же самое.» Наконец, стало что-то получаться, мы сдвинулись с мертвой точки. Этот актер уехал. Он приезжал только для того, чтобы показать, как надо играть. Конечно, не из-за меня, просто он давний друг режиссера и помог ему спасти фильм. Но я ему очень благодарен, и режиссеру тоже.

Я могу дать тебе эту фотографию, – вдруг сказал он, резко переходя от воспоминаний к действительности. – Если ты дашь мне честное слово, что она никогда не будет опубликована.

«Змей-искуситель», – подумала она.

– Нет, – сказала она вслух. – Пусть она лучше останется у вас.

Он взял у нее фотографию.

– Теперь ты попытаешься ее выкрасть.

Она возмущенно взглянула на него.

– Ну, не прямо сейчас. Потом, позже. Когда в редакции тебе скажут: «Извини, дорогая, а не пойти ли тебе на фабрику швеей-мотористкой?», а ты захочешь убедить их, что можешь и умеешь, и через недельку-другую, скрипя зубами от безысходности, попытаешься стащить эту фотографию.

Она молчала. Она просто не могла сейчас с уверенностью сказать, что будет через недельку-другую.

Конечно, эта фотография – мечта любого журналиста, не только начинающего. Съемки нашумевшего фильма, да еще минута отчаяния, да еще известнейший актер, играющий главную роль, да еще такой, который вообще не разрешает лишний раз публиковать свои фотографии. А если разрешает, то только сцены из фильмов или спектаклей. И никаких фактов биографии, никакой личной жизни.

Он в упор смотрел на нее, и она поняла, что пять минут, о которых она молила, уже прошли, ей пора уходить, а она так ничего и не узнала, не задала ни одного вопроса. Спрашивал только он.

Она робко поинтересовалась, не надеясь на положительный ответ:

– А можно написать о том, что вы мне рассказали?

К ее удивлению, он кивнул:

– Да, напиши об этом актере, что он очень талантлив и что я ему очень благодарен. Только статью сначала покажешь мне.

– Конечно, – радостно согласилась она, не веря своим ушам.

– Только тебя все равно не возьмут, – спокойно сообщил он.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Они что, составили какую-то бумагу, договор, что возьмут тебя на работу, если ты принесешь им это интервью?

– Нет, но они пообещали!

Он только пожал плечами.

– Да ты и не похожа на журналистку.

Это была сущая правда, на которую нечего было возразить. Она действительно не была похожа ни на образ настырных журналистов, старательно создаваемый нашими и зарубежными кинематографистами, ни на реальных представителей этой профессии – бойких, улыбчивых и уверенных в себе мальчиков и девочек, только начинающих жить, но уже знающих о жизни все – по крайней мере, старающихся произвести такое впечатление. Уж тем более она не была похожа на опытных журналистов – хотя бы из-за разницы в возрасте. 

Она смотрела на жизнь удивленно-радостными глазами, как щенок, который впервые выбежал на улицу и, обалдев от невероятного количества новых запахов, звуков и предметов, уселся прямо посреди дороги и восхищенно рассматривает незнакомый мир, склонив голову набок и приподняв одно ухо. К неверному восприятию мира примешивались привитая воспитанием скромность и природная застенчивость. Получалась не самая благоприятная смесь для работы в области журналистики. И все же, ей хотелось сказать, что пусть он не судит о ней по первому впечатлению. Все-таки, это ее первое интервью. 

Она приобретет опыт, какие-то навыки, станет уверенней и раскованней, и во время десятого или сотого интервью она уже не будет так краснеть и заикаться, как сейчас. Ведь она первый раз в жизни разговаривает с такой знаменитостью, как он. Да еще у него в квартире. К тому же, он – не просто знаменитость, а ее любимый актер. И молодой красивый мужчина. Когда он рассказывал о съемках, она, глядя на него, на какие-то мгновения забыла обо всем. И в эти мгновения в ее голове была только одна мысль: «Какой он красивый!» Поэтому нет ничего удивительного в том, что она смущается.

Ничего такого она ему, конечно, не сказала.

– Наверное, мне пора? – спросила она, уточняя его настойчивый взгляд.

Он вдруг улыбнулся:

– Ту фотографию я не могу тебе дать, но, если хочешь, возьми другую.

Это была довольно симпатичная фотография: он в костюме герцога, улыбка, сияющие глаза. Кадр из фильма.

– Спасибо, – искренне поблагодарила она, тронутая его неожиданной щедростью.

Всю ночь просидела она, записывая интервью, пока, наконец, последний из созданных ею вариантов не показался ей шедевром художественного слова. Перепечатав статью на машинке, выпив чашку кофе и обнаружив, что уже наступило утро, она помчалась в театр.

Ей удалось всучить ему статью за несколько минут до начала репетиции. Он бегло прочел ее творение, морщась, как от зубной боли. Его позвали, и он, отдав ей листки, быстро пошел к сцене.

– Ну, как? – отчаянно выкрикнула она, удрученная его реакцией.

Он, не оборачиваясь, махнул рукой, что, вероятно, означало: «Да черт с ним, печатай!»

В редакции ее статью приняли намного восторженнее.

– Просто поразительно, какой интересный материал! – твердил один сотрудник.

– Потрясающе! И фотографию дал, – вторил ему другой.

– Да, такое не каждому удается, – подначил один сотрудник другого. – С тобой он, например, и разговаривать не захотел.

– У девушек для этого есть особые средства, – подмигнул третий. – Обычно так откровенничают, расслабившись после тяжелого дня, в постели.

– Как вам не стыдно? – ахнула она, пытаясь скрыть покрасневшие щеки и уши.

– Ну-ну, нечего скромничать, – отмахнулись от нее.

– Да я, да он...

Но ее никто не слушал.

Через несколько дней она почему-то решила позвонить ему. Поздно вечером, рассчитав, что он как раз вернулся домой из театра, она набрала знакомый до боли номер телефона.

– У вас, наверное, приятели в редакции? – прямо спросила она, едва поздоровавшись. – Вы, наверное, подговорили их, чтобы они меня не брали?

– Какие приятели? Почему не брали? – не понял он, а она обрадовалась, не услышав вопроса: «А кто это вообще говорит?». Он узнал ее голос, и ей это очень понравилось, даже если и объяснялось профессиональной памятью.

– Вы были правы, они меня не взяли, – сообщила она. Просто удивительно, что она смогла сказать это спокойно, без рыданий и душераздирающих криков.

– Ничего не понимаю. Я же читал твою статью в газете. Знаешь, тогда, в театре, я не очень-то разобрался, но в газете это неплохо смотрелось.

– Статью они взяли, – объяснила она, расцветая от его скупой похвалы, – а меня – нет. Но я все равно не собираюсь красть вашу фотографию, – поспешно добавила она.

– Я думаю, фотография тоже не поможет, – успокоил он ее и вдруг заинтересованно спросил:

– И что ты теперь будешь делать?

Ей показалось, что ему важно это знать, чтобы найти верное решение какой-нибудь роли. Не может быть, чтобы его и в самом деле волновала судьба какой-то глупой девчонки.

– Я буду много работать, – поделилась она своими планами на будущее. – Брать интервью у всех знаменитостей, приезжающих в наш город, писать статьи о новых выставках, кинофильмах, книгах, о разных людях. Обязательно очень интересное. Захватывающее! Я завалю редакцию своими статьями, – с угрозой закончила она.

– Ну, молодец, – засмеялся он. – А я думал, ты вешаться будешь.

Она знала, почему он так думал. Никто не ожидает, что за внешностью скромной и застенчивой девушки скрывается огромная сила воли и невероятная работоспособность. Плюс ослиное упрямство.

Через полгода она снова набрала его номер телефона. Все это время она последовательно и методично претворяла в жизнь свои планы: встречалась со всеми заезжими знаменитостями, делала интересные сообщения о новых книгах и выставках. Наконец-то осуществилась ее заветная мечта, когда-то казавшаяся совершенно недостижимой, – ее взяли на работу в редакцию. 

Но чем больше встречалась она с людьми, достигшими высот, с людьми, на которых она раньше смотрела с благоговейным восторгом, тем сильнее охватывало ее разочарование при близком знакомстве с ними. Все они – к ее ужасу – все без исключения были больны тяжелейшей болезнью, которую она прежде никогда не воспринимала всерьез – страшной «звездной» болезнью, разъедающей душу. 

Она уже научилась определять симптомы этого заболевания: пустой взгляд, словно сквозь человека, равнодушные глаза, в лучшем случае – дежурная улыбка, не предназначенная никому. Порой ей казалось, что очередная «звезда» ее просто не видит, – возможно, журналистка стала прозрачной и неслышимой по какой-то неизвестной науке причине. Но с третьей попытки завязать разговор (первые два «здравствуйте» были произнесены, по-видимому, слишком тихо) «звезда» соблаговоляла, наконец, признать фактом присутствие некоего существа женского пола и даже произносила членораздельные звуки, которые складывались затем в причесанные предложения.

Она никак не могла привыкнуть к пустому «звездному» взгляду и каждый раз надеялась, что очередная знаменитость окажется обычным человеком, а не ходячим манекеном, и каждый раз разочаровывалась еще в одном, знакомом с детства, кумире.

Чем больше вникала она в жизнь «звезд» и их интересы, тем больше ценила встречи и разговоры с простыми людьми. Искренность, откровенность, свежие мысли, оригинальные взгляды, высокую культуру – все то, что напрасно искала она у «звезд», в избытке находила она у людей, далеких от «звездной» жизни и от «звездной» болезни.

После того первого интервью, получив за свою робость и сдержанность интересный рассказ и хорошую фотографию, она пришла к выводу, что не так-то уж и плохо быть «нетипичной» журналисткой и решила избрать для себя имидж «глупого щенка» – эдакая наивная девочка с удивленным доверчивым взглядом. Но ничего не вышло! 

Наивную девочку не видели в упор, глупого щенка отпихивали ногой, чтобы не совал свой нос куда не следует; и пришлось поднабраться смелости и даже нахальства, и научиться немного врать и немного дерзить, но при всем при этом она старалась не перейти границы, за которой справедливым упреком прозвучало бы: «Журналист и порядочность две вещи несовместные».

«Глупый щенок» и «наивная девочка» годились лишь для бесед с людьми, не избалованными вниманием прессы. В благодарность за свой удивленный доверчивый взгляд она получала исчерпывающую информацию на любую тему и иногда думала, что ей, пожалуй, надо было идти в юридический.

Но почему она все-таки звонила ему?

Потому что он – и она поняла это только теперь, повидав столько «звезд», что из них можно было бы составить небольшое созвездие, – был единственной «звездой», не утратившей чисто человеческие признаки. Пусть устало и раздраженно, но он смотрел на нее, пусть он говорил не совсем приятные вещи, но говорил он это искренне. И ей еще раз захотелось убедиться в том, что он действительно существует: талантливый артист, сумевший остаться человеком.

– А, здравствуй, – буднично сказал он, не удивившись ее звонку.

– Я хотела бы встретиться с вами. Если это возможно.

Похоже, ему понравилось, что, несмотря на то, что чуть ли не в каждом номере газеты были статьи, подписанные ее именем, она разговаривала с ним все так же робко и стеснительно.

– Зачем? Опять интервью?

Она представила его недовольное лицо и поторопилась успокоить:

– Нет, нет, я просто хотела еще раз посмотреть вашу фотографию. Ту самую, помните?

Он помнил. И снова не удивился:

– Хорошо. Приходи завтра.

Она честно поджидала его у подъезда. Все было, как в прошлый раз. Просто на этот раз ей не пришлось объяснять, кто она такая, и он был немного приветливее, но чаем поить все равно не стал.

– Я тоже всегда смотрю на эту фотографию, если что-то не получается или слишком долго не везет, – сказал он. – Тогда мне казалось, что жизнь кончена, а все равно все наладилось. У тебя какие-то неприятности?

Его глаза смотрели на нее устало, но внимательно, и она поняла, что вопрос не был риторическим. Она рассказала ему все о своих журналистских впечатлениях, о потрясении после встреч с жертвами «звездной» болезни, о том, как ей страшно жить в ожидании новых разочарований.

– А тебе не приходило в голову, что ты занимаешься ерундой? Что никому не нужно то, что ты делаешь? – все так же устало и спокойно спросил он.

Она поняла это, как новые нападки на свою – любимую, обожаемую, выстраданную! – профессию и слегка обиделась:

– Вы хотите сказать, что вообще ни о чем не стоит писать?

– То, о чем стоит писать, – не печатают.

– А может, то, что делаете вы, – тоже никому не нужно? – запальчиво спросила она.

– Этот вопрос я задаю себе каждый день, – улыбнулся он.

Все-таки рядом с ним она чувствовала себя самым настоящим глупым щенком. Что она хотела узнать у него? Готовые рецепты успеха и душевного равновесия? У него не было таких рецептов. Да и душевного равновесия не было. Он, несмотря на всю свою знаменитость, так же, как и она – еще совсем неопытная, только-только начинающая – сомневался в полезности своего существования. 

Похоже, ему не угрожала «звездная» болезнь. Она, как опытный специалист в этой области, не могла обнаружить ни малейших признаков этого опасного заболевания. Умные живые глаза смотрели прямо на нее, он внимательно слушал и мало говорил (излишняя болтливость, основанная на самолюбовании, является первым симптомом «звездности» – смотрите, как я умею говорить – и много, и складно!) Его лицо выражало чисто человеческие эмоции: она видела, что слушает он ее с неподдельным интересом, но вряд ли сильно расстроится, если она уйдет.

Она отдала ему фотографию и, так как он молчал и не предлагал никаких встречных планов, поняла, что пора прощаться. Самое неприятное заключалось в том, что уходить ей не хотелось, а предлога, чтобы остаться – не было. В конце концов, она для него совершенно посторонний человек.

Последним усилием воли изобразив очаровательную улыбку, она сообщила, что ей пора идти. Он согласился с ней, тщательно скрывая свою радость по этому поводу, но подозрительно засиявшие глаза выдали его с головой, и ей стало немного грустно от своей излишней проницательности.

 
Через несколько дней она снова позвонила ему, отдавая себе отчет в том, что это начинает смахивать на преследование. Но она ничего не могла с собой поделать. Его усталый, чуть насмешливый взгляд, легкая улыбка, мудрость, затаившаяся в глазах, – казалось, он знал о жизни что-то такое, чего не знал никто, – нет, она не могла устоять перед его обаянием!

К телефону долго никто не подходил, и она уже подумала было, что никого нет дома, когда услышала его простуженное «Але». Все-таки, дело тут было не только в обаянии красивого мужчины, талантливого актера и сильной, интересной лично­сти. Скорей всего, тут были замешаны какие-то сверхъестест­венные силы – например, магнетизм. Она явно чувствовала, как эта магнетическая сила движется по телефонным прово­дам, может быть, вопреки всем законам физики.

Она поняла, что сейчас во всем мире существует лишь одно-единственное место, где она должна находиться, – рядом с ним. Сидеть где-нибудь поблизости и смотреть на него преданными собачьими глазами.

– Знаешь, мне сейчас не до гостей, – хрипло сказал он. – У меня высокая температура.

«Я – не гость, я – твоя собака», – чуть было не сказала она, но вовремя спохватилась и ляпнула другое:

– Разве я гость? Гостей обычно поят чаем.

– Ну, ладно, – он устал спорить и просто положил трубку.

Она так и не поняла, разрешил он ей прийти или нет, но решила, если он ей не откроет, то она сядет и будет сидеть под его дверью. От этой сумасшедшей мысли ей почему-то стало спокойнее.

Дверь была открыта, и ей в голову тут же полезли разные криминальные предположения. Но она не обнаружила в квартире никаких преступных элементов.

Он лежал на кровати – с красными щеками и распухшим носом, но не утративший ни своего обаяния, ни магнетической силы.

«К сожалению», – подумала она. Иначе она бы спокойно ушла. Но магнетизм работал вовсю, и она села на стул у кровати.

Он приоткрыл глаза и простуженно прохрипел:

– Привет.

Это прозвучало, как «Ага, заявилась все-таки!»

– Дверь была открыта, – виновато сказала она, потому что надо было как-то объяснить свое вторжение прямиком в его спальню.

– Это я открыл, – пояснил он. – Когда я поговорил с тобой, то подумал, что нужно еще добраться до кровати, а если ты придешь, то у меня уже не будет сил опять тащиться в прихожую. И я решил сразу открыть дверь.

– А если пришел бы кто-нибудь другой? – поинтересовалась она.

– Тогда пришел бы этот другой, – спокойно подтвердил он.

– Кто-нибудь совершенно неожидаемый.

– Неожидаемый? Вообще-то, я всегда готов к тому, что в любое время ко мне может ввалиться кто угодно. – (Она поняла намек, но культурно промолчала). – Неожидаемая могла бы приехать моя невеста.

– У вас есть невеста? – это была потрясающая новость.

Ей показалось, что его невеста сейчас войдет в комнату.

– А где она?

– В другом городе. За границей. Ей предложили там интересную работу. Она тоже актриса.

Она почувствовала себя свободнее от того, что его невеста находилась на довольно далеком расстоянии.

Она подумала, что больному нужен покой, и лучше всего было бы или уйти, или, по крайней мере, молчать.

– Вы говорили, что ни о чем не стоит писать, – сказала она.

Все-таки было в нем что-то располагающее к откровенности, хотя он и лежал с закрытыми глазами в немного невменяемом состоянии.

– Но у меня есть одна идея. У меня всегда много идей, – уточнила она, – но эта мне кажется особенно интересной. Я хочу провести небольшое исследование, задавать разным людям один и тот же вопрос: «Вы счастливы? А если нет, то что вам нужно для счастья?»

Он открыл глаза и хотел что-то сказать, но закашлялся. (Временами ей казалось, что она может вызвать на оживленную беседу даже памятник.)

– Я заранее могу сказать, что ты услышишь, – ему трудно было говорить, и она устыдилась, что мучает больного человека. – Тебе не обязательно тратить свое время и морочить людям голову. Никто не скажет, что счастлив. Разве что попадется какой-нибудь влюбленный. И все в один голос будут заявлять, что для счастья им не хватает денег.

– Ты думаешь, все так плохо? – огорчилась она и только потом заметила, что сказала ему «ты».

– Голодный человек думает о еде – это не я придумал. И если ты будешь приставать на улице с такими вопросами, то тебе вообще никто не ответит честно.

– Я не собираюсь с такими вопросами приставать на улице. Я же понимаю! – горячо воскликнула она. – Я пойду туда, где у людей есть время поговорить: например, на скамейках в парке, на остановке, в очереди.

– Вот-вот, именно в очереди ты и найдешь кучу счастливых людей, – саркастически – насколько это позволяло его состояние здоровья – произнес он.

– Я начну со знакомых, – тихо и упрямо сказала она, не желая расставаться со своей идеей.

– Надеюсь, не с меня? – поинтересовался он хриплым голосом.

– Нет, – успокоила она. – Меня интересуют не выдающиеся личности, а простые люди.

– Это правильно, – неожиданно согласился он. – Простые люди не всегда просты. Я, например, никогда не думаю о людях, как о массе, толпе. Каждый человек – индивидуален.

Он говорил, в принципе, банальные вещи, но ей было приятно это слышать. Удивительно, что такой известный актер, как он, не отзывается пренебрежительно о публике.

Он опять закашлялся, и она спохватилась, что находится у постели больного, а не на пресс-конференции:

– Может, вам что-нибудь нужно? Чай или...

Она решила называть его на «вы», хотя он казался ей самым близким человеком. Но, во-первых, он был старше, хоть и не намного, во-вторых – знаменитость, а потом... была ведь еще и невеста!

– Нет, нет, мне ничего не нужно! – поспешно сказал он, и она поняла, что единственное, чего он сейчас хочет, – чтобы его оставили в покое.

Вообще-то, она считалась симпатичной девушкой и не могла пожаловаться на то, что мужчины не обращают на нее внимания. Но она почему-то старалась как можно быстрее избавиться от своего собеседника, как только он начинал проявлять к ней повышенный интерес.

Этот же человек никакого такого интереса не проявлял, а наоборот, более или менее откровенно ждал, когда она, наконец, уйдет. Но, несмотря на это, он ей очень нравился.

А может быть, именно поэтому...

Она всегда была хорошо воспитанной, послушной девочкой, всегда делала то, что «надо», а не то, что «хочу», и теперь удивлялась самой себе, и находила огромное удовольствие в том, что делает только то, что ей хочется.

Сейчас, например, ей хотелось взять его за руку. Это было определенное «нельзя».

Она осторожно погладила его руку, подумав, что уж теперь-то он ее точно выгонит.

Он не стал ее выгонять и даже не убрал руку.

«Какой все-таки интересный народ – мужчины», – подумала она.

Где-то в другом городе его невеста трудится, пытаясь внести свой вклад в развитие искусства, а он позволяет гладить свою руку какой-то совсем чужой девчонке. А может, он и не любит ее, свою невесту? Может, это – «брак по расчету» или спасение от одиночества? Эти мысли породили робкую, тихую надежду, а что, если...

Она прекрасно понимала (не такая уж она была дурочка), что он – человек непростой, а с непростым человеком и жить непросто, но была согласна мужественно переносить все его недостатки (которых, конечно, великое множество), потому что уже не представляла свою жизнь без него.

Спокойно и уверенно крутила она диск телефона – у нее был замечательный повод для звонка: поинтересоваться его состоянием здоровья.

– Спасибо, лучше, – ответил он, и его голос звучал не так хрипло и даже радостно.

– Помните, я говорила вам о своей идее? Знаете, вы были неправы. Я уже нашла счастливого человека – одна женщина сказала, что счастлива, потому что любит своих детей, их у нее двое, ходят в школу и, хотя, бывает, ругает их, все равно – она так и сказала: «Дети – мое счастье». И она ничего не говорила о деньгах! Хотя я знаю, что живут они совсем небогато.

– Да ну? – он изобразил огромное удивление, явно подзадоривая ее. – Тогда запиши в свою коллекцию еще одного счастливого человека.

– Кого? – деловито спросила она.

– Меня. Моя невеста приезжает.

Что-то случилось в мире. Кажется, небо упало на землю. Еще несколько минут назад одним счастливым человеком было больше.

– Хорошо, – упавшим голосом сказала она. – Запишу.

Она положила трубку. Нет, это был не расчет, не бегство от одиночества. У него был такой радостный голос!..

Она поняла, что ей не нужно больше звонить. Не нужно приходить.

Она сидела, уронив голову на руки, чувствуя себя собакой, потерявшей хозяина. С остатками юмора думала она о том, что здесь явно не хватает того фотографа-любителя. Могла бы получиться неплохая фотография! Особенно хорошо вышли бы ее поникшие уши...

Мордоворотик

Шеф рвал и метал. Вот уж никогда бы не подумала, что обычное желание уволиться может произвести на него такое впечатление.

– Ну, куда ты пойдешь?! В стране – безработица! – сотрясал он воздух своими воплями, внезапно превратившись из пристойного на вид преуспевающего бизнесмена, каким он обычно прикидывался, в разнузданную личность с темными делишками, кем он на самом деле и являлся.

– Я плачу тебе такие деньги!

Шеф не врал. Платил он, действительно, хорошо. За такие деньги он мог бы спокойно найти на мое место другого, о чем я ему и сказала. Другие его почему-то не интересовали.

– Почему ты хочешь уйти? – шеф в упор смотрел на меня. Нельзя сказать, чтобы его физиономия казалась мне сейчас особенно обаятельной.

Об истинной причине своего намерения уйти я решила промолчать, не желая вдаваться в критический анализ его гнусных махинаций.

– Меня приглашают на хорошее место: приличный оклад, перспективы...

– Куда? – от шефа было не так-то легко отделаться. Пришлось назвать одно известное мне полузасекреченное учреждение, где работал брат жены моего универси­тетского преподавателя. Естественно, никто меня туда не приглашал.

– Ладно, проверим, – пообещал шеф. Его идея мне не очень понравилась, но шеф моим мнением не интере­совался.

До получения результатов проверки шеф вместо того, чтобы по-хорошему отпустить меня домой или хотя бы запе­реть на рабочем месте, зачем-то притащил меня на квартиру к какому-то толстяку. Толстячок был ничего себе: ласковый и приветливый, суетился вокруг меня, ни­чего не замечавшей и потрясенной поведением шефа: значит, я не свободна? Я не могу распоряжаться собой, своей жизнью, своей судьбой? Не могу от него уйти?!

Шеф, что называется, «вышел» на меня через каких-то своих знакомых, которые что-то где-то обо мне слышали. Классный специалист-шифровальщик! В университете со мной буквально носились. Надо было хуже учиться и не высовываться со своими талантами.

Тем более что при попытке устроиться на работу это все равно не помогло. Я просто не соответствовала стереотипу: что за классный специалист без бороды и усов, который не курит и не говорит очень умные слова, да еще к тому же является маленькой худенькой лохматой девчонкой!

Мой внешний вид устроил только моего шефа, что меня здорово удивило, – к тому времени я уже научилась перебиваться случайными заработками и оставила всякие иллюзии относительно нормального трудоустройства. Работа, которую предложил мне шеф, тоже, собственно, не была нормальной. Но вначале музыкой прозвучало: «постоянная».

Трудовая, постоянный оклад, отпуск и прочие профсо­юзные блага типа больничного! Так думала я, несясь вприпрыжку к офису шефа в указанном мне направлении. Из всего этого реальностью оказался лишь постоянный оклад – остальное пришлось забыть, даже выходные. Целы­ми сутками я работала, – надо отдать шефу должное – занимаясь своим любимым делом, мне исправно плати­ли, и никто меня не обижал. Шеф искренне не мог понять, что же меня не устраивает и, наверное, подозревал во мне замаскировавшегося оперативника. Иначе зачем ему везти меня сюда, на эту квартиру, к какому-то толстячку?

Тут я обнаружила, что сижу на коленях у толстячка, который, воспользовавшись моим задумчивым состоя­нием, гладит меня своими пухленькими ручками и что-то нашептывает в ухо. Нечего сказать, уютно устроилась!

Нет, меня никто, абсолютно никто не понимал!

Меня не понимал шеф, который выяснил все-таки, что мне вовсе не предлагают другую работу, а, значит, я хочу уйти просто так, безо всяких видимых причин.

Ну, не могла я рассказать ему, что, наконец, решила вникнуть в то, что же я так старательно шифрую и дешифрую в течение нескольких месяцев, да еще в таком количестве, давно уже, кстати, могла бы сообразить своими умными математическими извилинами, что обычному бизнесмену вроде бы и ни к чему столько шифровок. Что вникла и поняла, что вляпалась по самые уши, и решила сматываться, пока не поздно, а оказалось, что поздно.

Шеф, пытаясь сохранить последние проблески человекообразности, – в его облике все явственнее проступало что-то хищно-звериное – посоветовал мне подумать, для чего отправил меня в соседнюю комнату. Это было не самое мудрое решение! В этой комнате находился толстячок. Он тоже не хотел меня понимать. Ну, сидела я вчера на его толстеньких ножках, ну, гладил он меня своими пухленькими ручками, ну, шептал какую-то чепуху, но это же было вчера! Я была совершенно потрясена, подавлена и ничего не замечала. И он оказался как-то кстати со своими утешениями.

Но сегодня я не нуждаюсь ни в каких утешениях и ни в каких толстячках!

Я металась по комнате, словно пантера в клетке, время от времени выглядывая в окно. А чего в него выглядывать – третий этаж и есть третий этаж, а я даже не спортсменка.

Вчера спокойная и милая, сегодня толстячкова квартира напоминала потревоженный улей – в разных направлениях по ней туда-сюда сновали мордовороты в полувоенной форме и даже с оружием! Не может быть, чтобы из-за меня был такой переполох – шеф, скорее всего, просто занимается текущими делами, а меня держит поблизости, чтобы быть уверенным, что я еще не сбежала со всеми его кодами и шифрами.

Толстячок полагал, что вчера мы остановились на самом интересном месте: обнаружив себя на его коленях, я заявила, что мне необходимо срочно удалиться в ванную комнату, куда я и удалилась на всю ночь, запершись на щеколду. К счастью, выламывать дверь толстячок не стал.

А утром ввалился шеф с сенсационным результатом проверки моих голословных утверждений и снова начал втолковывать мне, что в стране – полная разруха и без него я пропаду. Бесполезно было объяснять ему, что когда-то, то ли в семье, то ли в школе, мне все-таки смогли привить некоторые моральные нормы и поэтому я не могу работать на всяких подозрительных личностей, к каким, со вчерашнего дня, причисляю и его, моего шефа.

Шеф ввалился не один, а в сопровождении четырех крепких парней, морда каждого из которых (по моему субъективному мнению) явно просила кирпича. Толстячок жаждал продолжения, и он настолько мне осточертел, что я с удовольствием поменяла бы его на любого из этих мордоворотов, которые, впрочем, тоже не вызывали у меня особой симпатии.

– Да сядешь ты, наконец! Хватит носиться, ты меня нервируешь, – высказался толстячок.

Я его нервирую! А он меня не нервирует, слизняк прокисший! К своему несчастью, толстячок попытался подкрепить слова жестом и потянул меня за руку. Этого было вполне достаточно, чтобы переполнилась чаша моего терпения: я вырвала руку, схватила настольную лампу, ударила ею толстячка по голове и вылетела из комнаты. И, конечно, тут же наткнулась на одного из этих мордоворотов.

Слышался стон толстячка, поверженного лампой, из соседней комнаты доносился грозный окрик шефа: «В чем там дело?» – так что сообразить, что к чему, даже совсем тупому парню было вовсе нетрудно. Я так и подумала, что он потащит меня к шефу. Но мордоворот подтолкнул меня к темной прихожей и засунул за какой-то шкаф.

– Стой тихо!

Я не возражала.

– Где она? – выскочил шеф.

– Не знаю. Убежала куда-то, – равнодушно пояснил мордоворот.

– Что значит «не знаю»?! Я не понимаю таких слов! – возопил шеф. Он, действительно, многого не понимал. – Как она могла убежать? Она не могла далеко убежать! Найти немедленно!

– Ладно. О кей, шеф, – согласились мордовороты и помчались на поиски.

Шеф вернулся в свою комнату, толстячок поплелся к нему жаловаться, и поэтому никто не заметил, что один из мордоворотов, не афишируя своего появления, извлек меня из-за шкафа и, схватив за руку, потащил на лестницу. Все мои силы ушли на то, чтобы не споткнуться и не разбиться на темных незнакомых ступеньках, поэтому я не спрашивала, куда он меня тащит и зачем. Мордоворот открыл замок, висящий на двери подвала, впихнул меня в темноту и снова запер за мной дверь.

– Ну, что, нашел? – послышались голоса других мордоворотов, возвращавшихся после неудачной погони.

– Наверное, сидит у соседей.

– Ты за домом хорошо смотрел?

Так, делясь впечатлениями, мордовороты пошли докладывать шефу, что изловить меня им не удалось. Из этого шеф мог сделать поспешный и неверный вывод, что я – на свободе. А я была надежно заперта в темном пыльном подвальном помещении, среди какого-то мусора и, может быть, даже крыс. На ощупь я нашла что-то напоминающее перевернутое ведро и села. Глаза постепенно привыкали к полумраку – под самым потолком я увидела небольшое окошко с решеткой и попыталась прикинуть, смогу ли я через него вылезти. На лестнице раздался громкий топот, затем я услышала шум отъезжающих машин – шеф уехал вместе со своими телохранителями.

Может, он вернется за мной, тот мордоворот, который запер меня здесь? Мысленно, чтобы отличать его от других, я стала называть его «мой мордоворотик», ведь я не знала, как его зовут. Зачем я ему? Выяснив, что в ближайшие десять лет я вряд ли смогу найти разумный и не очень печальный ответ на этот волнующий меня вопрос, я решила найти другое применение своим умственным способностям.

Для начала я влезла на что-то достаточно устойчивое и попыталась выяснить, крепко ли привинчена оконная решетка. Решетка была привинчена на совесть, но если найти какой-нибудь инструмент... Я колебалась. Начинать ли мне самостоятельно выбираться отсюда или подождать моего мордоворотика? Вдруг шеф распорядился следить за домом? А если, когда я стану пролезать через окошко, они (шеф с телохранителями) вернутся? Это будет цирк. Может, подождать, пока стемнеет? В любом случае, попытаться отвинтить решетку надо сейчас. Среди строительного мусора и кучи железок я нашла более или менее подходящее орудие труда. Вскоре мне удалось отвинтить решетку с двух сторон, и теперь ее можно было открыть.

– Ну, давай, лезь! – услышала я чей-то голос. Мой мордоворотик сидел на корточках перед окошком.

– Может, лучше вы мне откроете дверь? – вежливо не согласилась я.

Хорошенькое дело, лезь! Я должна буду выползать к его ногам, а решетка при этом будет хлопать меня по голове!

– Ты лишаешь меня такого впечатляющего зрелища, – усмехнулся он. Его фраза поведала мне о том, что до того, как стать телохранителем шефа, мордоворотик когда-то учился в школе.

– Чтобы снять решетку, нужно отвинтить еще два шурупа. У вас есть время ждать? – поинтересовалась я.

Мордоворотик пошел открывать дверь. В холодном подвале, куда я была всунута в легком платье без моего на то согласия, я замерзла и, пока сидела на перевернутом ведре, нашла какую-то дерюжку, которой прикрылась, пытаясь согреться. С улицы повеяло стойкой вечерней прохладой, поэтому дерюжку я прихватила с собой, стараясь не особенно разглядывать степень ее чистоты. Мордоворотик тщательно запер дверь на замок и осторожно двинулся за угол дома, прижимаясь к стене и стараясь, чтобы его тень не попала в освещенный квадрат на полу. Его манера передвигаться напомнила мне книжки о разведчиках и преступниках, а также наши детские игры в прятки, но я постаралась двигаться так же, как он. Мы благополучно обошли дом и вышли на бескрайнее поле, покрытое мокрой травой. Мордоворотик молча покосился на мои туфельки, я тоже промолчала и мужественно отправилась вслед за ним.

Видок у нас был тот еще. Мордоворотик уверенно шагал по полю, не обращая внимания на семенящее за ним существо, покрытое откровенно грязной дерюжкой. Место, как мне казалось, было вполне подходящим, чтобы наброситься на меня, а потом спокойненько прикончить в чистом поле. Мордоворотик шел быстро, и мне приходилось почти бежать за ним. Я согрелась, и от быстрой ходьбы мне в голову стали приходить более веселые мысли. Я думала, что валить меня тут на траву не очень удобно, хотя и возможно, но лучше подстелить дерюжку, иначе мне, разгоряченной бегом и борьбой с то и дело сползающей дерюжкой, недолго и воспаление легких схватить. Но стоило мне посмотреть на моего хмурого и сосредоточенного спутника, как все мои веселенькие мыслишки тут же улетучились. Куда он меня ведет? Но я решила вопросов пока не задавать.

Там, где казавшееся бескрайним поле все же кончалось, на обочине автомобильной дороги нас поджидала машина, не та из роскошных и черных (вечно забываю марку), на которых любит раскатывать шеф, а обычные потрепанные «Жигули». Мордоворотик сел за руль, а я расположилась на заднем сидении. В салоне было тепло и чистенько, и я с удовольствием стащила с себя дерюжку и сунула ее под ноги – туда, где ей и следовало находиться.

– Чаю хочешь? – спросил мордоворотик.

– Хочу, – подтвердила я и получила громадный термос с дымящимся напитком.

Теперь я была занята только тем, чтобы напиться чаю в машине, несущейся по рядовой российской дороге, и при этом постараться вылить на себя и окружающие предметы хотя бы не все содержимое термоса. Кое-как справившись с этой нелегкой задачей, я, наконец, попыталась определить, куда же мы едем. Квартира толстячка находилась на окраине, и теперь ясно было только одно – мы едем в город. Но «город» – понятие растяжимое.

– Мне нужно домой! – объявила я, как будто в этом желании не было ничего особенного. Ну, в самом деле, ну, погуляла двое суток по чужим квартирам и подвалам – и хватит.

– Домой тебе нельзя, – спокойно объяснил мордоворотик. – Они тебя там ждут.

– А куда мы едем? – пришлось все-таки задать этот глупейший вопрос, выводящий из себя всех киношных злодеев.

– В подпольный публичный дом, – четко ответил мордоворотик.

Его литературный ответ, явно рассчитанный на мое университетское образование, произвел на меня огромное впечатление. Для своих дружков он это заведение, наверное, назвал бы как-нибудь по-другому, каким-нибудь жаргонным словечком. Но я бы этого словечка, скорее всего, не поняла бы и начала бы расспрашивать, утомляя его своим незнанием жизни и женской непосредственностью.

В общем, если мордоворотик хотел, чтобы я замолчала и больше ничего не спрашивала, то он своего добился. Всю дорогу я сидела совершенно потрясенная, пытаясь разобраться в хаосе путавшихся мыслей. Сначала у меня в голове вертелся только один вопрос: «А бывают еще и не подпольные?», но я не хотела показывать свою полнейшую неосведомленность в такого рода делах. Потом вопросы стали множиться. Меня интересовало, находится ли этот подпольный публичный дом именно в подполе и не значит ли это, что мне снова придется сидеть в подвале? И вообще, с какой целью он меня туда везет, не собирается ли спихнуть товар по дешевке?

«Публичный дом» располагался в обычной квартире с обшарпанной дверью.

– Привет, – буркнул мордоворотик хозяйке. – Это – моя сеструха, – подтолкнул он меня вперед.

– Как же, похожа, – хозяйка недоверчиво покосилась на меня – здесь явно было не принято приводить своих дам. Но мордоворотик сунул ей пачку денег:

– Плачу как обычно, девочек не надо, только комнату. – «А он тут завсегдатай!» – Покажешь ей, где ванная, – это он про меня.

Хозяйка казалась недовольной, но деньги взяла и с мордоворотиком спорить не стала.

– Не девка, а какой-то цыпленок ободранный, одни ребра торчат, – критически осмотрев меня, вынесла она свой приговор, – и где он тебя подцепил?

Я была рада, что не понравилась ей, и надеялась, что и ее «клиенты» будут придерживаться того же мнения.

Я разделась и с удовольствием влезла под горячую воду, стараясь поменьше думать о том, где я нахожусь и кто до меня вытирался полотенцем, выданным мне хозяйкой. Одевшись и намотав полотенце (относительно чистое) на голову, я вышла из ванной и остановилась в нерешительности.

– А мне – куда? – робко поинтересовалась я у вынырнувшей откуда-то хозяйки.

– К нему, куда же еще, – она кивнула на одну из дверей и фыркнула:

– У меня тут не гостиница.

Если верить мутному зеркалу, висящему в коридоре, – в чалме из полотенца я была похожа на посетительницу парикмахерской. В таком виде я и предстала перед моим похитителем на пороге комнаты этого дома падших и заблудших.

Мордоворотик лежал на кровати в полном обмундировании, сняв только ботинки и ремень.

– Помылась, – констатировал он не поддающийся сомнению факт, увидев на моей голове полотенце. – Пойду тоже помоюсь.

От его лексики на меня повеяло суровыми армейскими буднями («Все на помывку!»), но почему-то стало смешно. Я сняла полотенце и начала вытирать голову, решив, что лучше мордоворотик, когда вернется, увидит мокрую русалку, чем даму из парикмахерской. Тем более что с мокрыми волосами у меня был на редкость приличный и симпатичный вид. Правда, потом они неизбежно высыхали и начинали торчать во все стороны.

На столе был накрыт изысканный ужин: хлеб, открытые консервы и уже знакомый мне термос. Что касается спальных мест, то в комнате я обнаружила всего одну кровать и поняла, что придется провести на ней ночь вместе с мордоворотиком. Утешало то, что он, по крайней мере, будет чистым.

После «помывки» мордоворотик не очень изменился – только ежиком стриженые волосы были мокрые, и взгляд стал немного мягче. И все равно он показался мне каким-то домашним, несмотря на его военный «прикид» и суровые манеры. Он молча уселся за стол ужинать, я тихонько пристроилась рядом, опасаясь все-таки какого-нибудь грозного крика, типа: «Не трожь мои консервы!» Но мордоворотик сосредоточенно жевал, не обращая внимания на количество поедаемых мной продуктов, и я осмелела, вспомнив, что со всеми этими переговорами с шефом больше суток ничего толком не ела.

Наевшись, мордоворотик лег на единственную кровать, отодвинувшись к стенке.

Сначала я решила провести ночь, сидя за столом, и если бы прошлую ночь я провела, лежа в уютной постели, то наверняка осуществила бы свое намерение. Но прошлую ночь я провела на крышке унитаза, заткнув уши, чтобы не слышать вздохов и уговоров толстячка, а просидеть две ночи в не самом удобном положении – это уже слишком. Во всяком случае, для меня. Поэтому я легла на самый край кровати, рискуя свалиться, закрыла глаза и отчаянно подумала: «Будь что будет!»

– У меня сеструха такая, как ты, – ровным голосом сказал мордоворотик. – Только побойчее немного. В шестнадцать лет уехала из родительского дома, счастья искать. И за все время ей ни один порядочный человек не встретился.

После этих его слов мне сразу стало как-то хорошо и спокойно. Если бы он раньше объяснил, что видит во мне свою сеструху бедовую, то я не терзалась бы сомнениями ни в подвале, темном и холодном, ни на поле, мокрой травой покрытом, ни в «Жигулях» потрепанных...

Конечно, действительно ли мордоворотик является порядочным человеком, каким он себя считает, – это был сложный философский вопрос. Но я решила не заводить разговора на эту тему, а только облегченно вздохнула и заснула, наивно полагая, что нахожусь в полнейшей безопасности.

Оглушительный грохот поднял на ноги всех обитателей «публичного дома».

Хозяйка через дверь вела переговоры с ломившимися, угрожая вызвать милицию и одновременно опасаясь, что это милиция и есть. Все же она довольно быстро сориентировалась.

– За тобой пришли, – сообщила она мордоворотику. – Впустить, что ли?

Мордоворотик быстро скинул с себя рубашку, отдавая хозяйке краткие команды:

– Ее – спрячь, сюда – любую девку. И можешь впускать.

Хозяйка провела меня в соседнюю комнату и на глазах изумленных «клиентов» и «девочек» запихнула в стенной шкаф, завесив какими-то тряпками. Я постаралась не думать о гигиене, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате мордоворотика. Это было не так уж сложно, потому что туда завалился шеф и, рассевшись по своему обыкновению, начал громогласно развивать теории относительно моей черной неблагодарности, а также планов предполагаемой поимки. Вся свита была, похоже, здесь же – время от времени слышались реплики и других мордоворотов.

– Немедленно обойти и опросить всех соседей, – распорядился шеф.

На возражение подождать до утра шеф ответил тирадой, из которой явствовало, что он платит деньги не за ожидание, а за работу. Они уехали, прихватив и моего мордоворотика.

Я вылезла из шкафа, вежливо извиняясь.

Черноглазая длинноногая красотка, поджав губки и внимательно меня оглядев, поинтересовалась:

– Это из-за тебя столько шума?

– Из-за меня, – скромно подтвердила я и, тихо выскользнув из квартиры, изо всех сил помчалась по пустынной улице, пока не остановили. Но никто и не пытался меня останавливать.

Подружившись с ночным сторожем, я устроилась работать на склад – меня радовала возможность постоянного пребывания на свежем воздухе и не очень обременительная умственная нагрузка. Физическая нагрузка была посерьезней, но это меня не очень беспокоило – мужская, более многочисленная, половина работников отличалась повышенной сознательностью, и я при каждом удобном случае спихивала на эту половину свои прямые обязанности. Им это нравилось. Каждому хотелось выглядеть сильным и мужественным в глазах слабой, но не лишенной привлекательности девушки.

Помня о том, что у шефа – длинные руки и он обязательно попытается меня разыскать, я постаралась изменить свою внешность, насколько это было возможно. Сгоряча я хотела даже перекрасить волосы, – но отказалась от этой идеи: мой родной цвет не особенно бросался в глаза, а если бы я перекрасилась, например, в блондинку, то стала бы слишком заметной. Поэтому я ограничилась тем, что с помощью кучи приколок и заколок прилизала свои торчащие космы, а на нос – для большей неузнаваемости – нацепила черные очки, которые почти не снимала. На толкучке я купила поношенный джинсовый костюмчик: куртку и брюки, и сошла бы в таком виде за девочку-подростка, если бы не прилизанная прическа. Но меня больше волновала проблема непохожести на себя, чем создание определенного имиджа, поэтому я решила, что сойдет и так.

В один из ярких солнечных дней, которые иногда бывают поздней весной, я вместе с другими складскими работниками разглядывала мудреную надпись на очередной прибывшей коробке. Вообще-то, надпись нам разглядывать было незачем, коробку надо было просто грузить, но, как это обычно бывает:

– Глянь, че тут написано...

– Может, ты поймешь...

– Да, интересно!

Тем более что коробка тяжелая.

Мудреная надпись оказалась всего-навсего английским, и я уже собиралась блеснуть перед сотрудниками своей эрудицией, когда прямо над ухом услышала:

– Какая классная девочка!

Я подняла глаза. Это был он, мой мордоворотик. Но какой-то не такой. Как будто он не прятал меня от шефа в подвале, не тащил через мокрое поле, не лежал рядом со мной на кровати. Я сняла черные очки, но ничего не изменилось. Он смотрел на меня все так же холодно и отчужденно. Может, он сердится на меня за то, что я сбежала из того борделя? Но не могла же я все время сидеть в шкафу и ждать, пока он придет!

Я уже собралась сказать ему что-нибудь дружеское, чтобы немного освежить его память, но вовремя спохватилась и внимательно посмотрела по сторонам. Ну, конечно! За раскрытыми воротами склада, на противоположной стороне улицы стояла роскошная черная машина шефа. Наверное, шеф слышит каждое наше слово. Мне ли не знать, какая у него аппаратура!

Значит, мордоворотик пришел за мной, чтобы отвести к шефу. И если я не хочу для мордоворотика неприятностей, то должна молчать, чтобы шеф ни о чем не догадался. А что, если попытаться сбежать? Но если я и в самом деле не хочу неприятностей для мордоворотика (а я их не хочу), то зачем я буду ставить его в неловкое положение, заставляя гоняться за мной на глазах у шефа? Ведь поймать девчонку в помещении склада для такого тренированного парня не представляет особого труда, а если он меня не поймает, то шеф начнет вопить: «Какого черта я плачу тебе деньги!»

А вдруг мордоворотик начнет стрелять? А что – попытка бегства. Нет, стрелять он не станет. Зачем поднимать шум в центре города. Тем более что шефу я нужна живая. А если бы шеф приказал меня убить?..

Мордоворотик быстро проделал рукой изящный жест, и я обнаружила, что моя рука прикована к его руке наручниками. На этом мои рассуждения кончились. На глазах у оторопевших работников склада мордоворотик повел меня к машине шефа.

По-моему, мы смотрелись великолепно.

В этот солнечный денек мордоворотику было жарко, и он был в майке без рукавов, напоминая крутых парней из боевиков про Южную Америку. Вокруг головы он повязал черную ленточку – наверное, для пущей свирепости. И этот весь из себя крутой-прекрутой, свирепый-пресвирепый парняга вел за руку пойманного им отпетого преступника и бандита – маленькую худенькую девушку, похожую на подростка. Ах ты бедная, бедная «шестерка», бедный ты мой мордоворотик!

Он открыл дверцу машины. Вся компания была в сборе. Шеф сидел впереди, рядом с шофером. Двое мордоворотов, устроившиеся на заднем сидении, постарались отодвинуться в угол, я села, радуясь тому, что не слишком толстая, мордоворотик втиснулся следом, и машина тронулась с места. Шеф веселился, как ребенок.

– Отличная работа, Сашок, – восклицал он.

Мордоворотик сидел молча, отвернувшись к окну, и немигающими глазами смотрел прямо на слепящее солнце.

За время моего отсутствия шеф, наверное, навел обо мне справки и получил исчерпывающие сведения. Во всяком случае, вопросов он мне больше не задавал, а сразу привез в офис. Здесь меня отстегнули от наручников, и шеф показал ожидающий меня объем работ.

Увидев, что натворили какие-то горе-специалисты, пока я прохлаждалась на складе, я ахнула и, забыв обо всем на свете, принялась за работу. Шеф довольно потирал руки. По моим горящим глазам он понял, что теперь я прикована к рабочему месту более надежно, чем самой крепкой железной цепью – то были оковы добровольного рабства – сумасшедшей любви профессионала к своему делу.

– Вечером доставишь ее прямо домой, – распорядился шеф напоследок, и все ушли, оставив меня одну, а все двери – открытыми. Но я уже не помышляла о побеге.

Вечером, точно выполняя поручение своего шефа, мордоворотик привез меня к самому моему дому на одной из тех черных шикарных машин, на которых любит разъезжать шеф и марку которых я все время забываю.

– Пока тебя не было, шеф пытался найти каких-то специалистов, – сказал мне мордоворотик, – только ему никто не понравился. Орал, что все тупые и что только ты его устраиваешь.

– Спасибо, – тихо и вежливо сказала я, потому что мы уже приехали.

При обманчивом свете фонаря, стоящего перед моим домом, мордоворотик показался мне красивым и романтичным, несмотря на черную ленточку, и мне захотелось поцеловать его прямо в губы. Но я не стала этого делать. Пусть лучше идет в бордель к своим девочкам. Не стоит усложнять и без того сложную жизнь двух вконец запутавшихся людей.

Степкины невесты

Жил да был в одной сибирской деревне зажиточный мужик Матвей Лукич. Хозяйство у него было большое, крепкое, умел он выгодно и купить, и продать, копейку считать умел. Да и как не считать – подрастали у него три дочери – замуж выдавать пора – каждой было приданое определено.

Одному с большим хозяйством хлопотно управляться, потому и взял Матвей Лукич себе помощника, молодого парня по имени Степан. Помощником Степан оказался хорошим, Матвей Лукич был им доволен. Да только однажды, когда хозяин был в отъезде, решил Степка на свой риск торговую сделку провернуть. В случае удачи Матвей Лукич большой барыш получил бы. Да то ли обманули Степана, то ли сам сглупил, а только ухнули хозяйские денежки, и немалые. Как приехал Матвей Лукич, Степан ему в ноги кинулся, так и так, мол, судите-казните, кругом виноват, как лучше хотел.

– Ну, что ж, Степан, – сказал спокойно Матвей Лукич, – на каторгу тебя отправить – дело нехитрое. А по твоей глупости одна из моих дочек без приданого осталась. Вот и бери замуж мою дочь без приданого.

Степка от радости ушам своим не поверил, это надо же, вместо каторги – жениться. Согласен любую в жены взять, не глядя.

– Э, нет, – покачал головой Матвей Лукич. – Ежели, не обдумав, женишься, будет у тебя жизнь почище каторги. Три дочки у меня, выбирай, какая тебе по душе.

А Степка-то на хозяйских дочек никогда и не заглядывался, держался от греха подальше, а ну как Матвею Лукичу не понравится. Не знает, что сказать, какую в жены выбрать.

Тогда и придумал Матвей Лукич:

– Вот что, Степан. Жизнь, как дорога, тебе выбирать, с кем по ней идти. А чтоб дочек моих получше узнать, отправляйся-ка ты с ними в гости к моему брату, леснику. Путь неблизкий, в дороге людей сразу видать – кто чего стоит.

Степка на все согласен – к леснику – не на каторгу. Дочки Матвея Лукича решение его молча выслушали, понравилось, нет ли, – перечить папеньке не стали. Степка был парень видный, веселый, любая за него с радостью пошла бы.

Собрали котомки в дорогу, да поутру в путь отправились. Поглазеть на них чуть не вся деревня высыпала – и откуда узнали? Смеялись: Степка с невестами в лес пошел, эй, Степан, не боязно тебе, с тремя-то. Степка отшучивался, да «невест» своих разглядывал.

Старшая, Маша – высокая, полная, румяная, кареглазая, коса толстенная, красавица да и только, а взгляд – добрый, спокойный. Маша на мать свою была похожа, та тоже в молодости красавицей слыла. Маша и ходила плавно, и делала все вроде бы неторопливо, а только любое дело у нее в руках спорилось. И характер у нее был замечательный – никогда никому не перечила, всех утешала.

Младшая, Лизанька, была просто влюблена в свою сестру и старалась во всем походить на нее: и походкой, и характером. Лизанька была словно слабой Машиной копией – ростом пониже, потоньше, побледнее, и коса не такая толстая.

А средняя, Женька, вся в отца пошла, на сестер своих совсем не похожая, худая, в движениях резкая, только и было-то у нее: синие нахальные глаза, дерзкий язык да невыносимый характер. И сейчас злилась про себя: «Вот еще придумал папенька, всей деревне на потеху выставил». Но молчала пока, недовольство свое копила.

Лесная тропинка, по которой шел Степка с «невестами», привела их к глубокому оврагу. Через овраг бревно перекинуто, толстое, крепкое. Маша, спокойно улыбаясь, пошла по бревну, словно по земле. Степка аж рот разинул от восхищения. Перешла, рукой помахала.

Ох, как Лизаньке хотелось так же легко по бревну пройтись! Подошла к краю оврага, глянула: глубоко, боязно! Степка ее на руки подхватил – и по бревну. Лизанька зажмурилась, то ли от страха, то ли от удовольствия. Даже голова закружилась.

Степка за Женькой вернулся, а та – ни в какую. В березку вцепилась, глаза перепуганные, нет и нет, и сама не пойду, и с тобой боюсь, уронишь. Степка и так, и эдак – нет, боюсь и все тут. Степка уже и котомки на другую сторону перенес, а Женька все упирается. Степка даже терпение потерял:

– Если согласишься, чтобы перенес тебя, женюсь на тебе!

Думал, смутится она или обрадуется, но такого не ожидал.

– Нужен ты мне очень! – завопила Женька. – Тоже мне жених нашелся! Да если б я папеньку так не любила ни в жисть бы с тобой в лес не пошла отстань ты от меня со своим бревном лучше я домой вернусь!

Степка ее домой с радостью отправил бы, да побоялся: ушли уже далеко, а вдруг с ней что случится, тогда ему дорога – прямиком на каторгу – хозяйскую дочку не уберег. Поразмыслил немного: домой не отправишь, по бревну не перенесешь – придется в обход топать.

Махнул рукой Маше с Лизанькой:

– Отдыхайте пока! – дернул Женьку за руку:

– Пошли, трусиха! – и зашагал вдоль оврага.

Женька следом, еле поспевает за ним.

Идти долго пришлось, да не по тропинке, а через кусты колючие, ух, Степка Женьке все высказал, что он о таких, как она, думает, трусливых да упрямых. Женька тоже не терялась, находила, что ответить, так что пока они до того места дошли, где их Маша с Лизанькой поджидали, переругались совсем. Подошли злые, возбужденные, поцарапанные, Степка – в разодранной рубахе – порвал, пока сквозь колючки лезли. Маша одарила их ласковой улыбкой, головой покачала. Лизанька нахмурилась: до чего Женька парня довела, сам на себя не похож, даже и не взглянул на нее, Лизаньку, а ведь на руках нес...

Маша с Лизанькой отдохнули, шли легко и бодро, Степка тоже быстро шел, первым, не оглядываясь, все еще на Женьку сердитый, а Женька – устала, запыхалась, да еще ногу ушибла, чуть не плакала от досады. Маша тихо сказала Степану: мол, неплохо бы остановиться, отдохнуть, у Жени сил нет идти.

– А ну ее к черту, – огрызнулся Степка.

Лизанька, услышав Степкино высказывание, в душе возликовала: «Так-то, Женечка!» Маша взглянула на Степку укоризненно, но промолчала. На него вроде Машин взгляд подействовал, на ближайшей полянке буркнул:

– Ладно, передохнем немного.

Женька так и повалилась на траву. А Степан рубаху стянул и Женьке протягивает:

– На, зашей.

Женька недоуменно взглянула на него:

– Я не умею.

– А ты попробуй, – посоветовал Степка.

– Да у меня и нитки с иголкой нет.

Маша подошла, взяла рубаху:

– Давай, Степа, я зашью.

Все у Маши было припасено: и иголка, и нитка. Рубаху зашила – будто новая. Уж Степка хвалил: и работу Машину, и саму Машу. Все Женьке в пример ее ставил. Погляди, какая у тебя сестра умелица, как рубаху зашила, и быстро, и аккуратно – шва не видать, а ты – неумеха, из-за тебя ведь рубаху изорвал, ты и зашивать должна.

Женька огрызалась: ничего я тебе не должна, я тебе рубаху не рвала, сам порвал, сам и зашивай.

А Степка опять свое: ай да Маша, ай да молодчина, руки золотые, не рубаха – загляденье.

– А Лизанька у нас тоже мастерица, – справедливости ради вставила Маша. Уж больно Степка ее расхваливал. Чересчур даже.

Лизанька, услышав Машино замечание, зарделась и благодарно взглянула на свою любимицу.

– Вот, – обрадовался Степка. – Все умеют, а ты...

– Чего ты ко мне прицепился, – злилась Женька.

С таким настроением и двинулись дальше. Впереди – взвинченный перепалкой Степан, не чуя ни земли под ногами, ни веса тяжелой котомки, за ним Маша – шла спокойно и уверенно, улыбаясь, излучая доброту, котомку свою несла легко, словно невесомую. Следом – Лизанька, старалась идти так же, как Маша – уверенно и спокойно, светясь добротой. Но идти спокойно и уверенно – это у нее получалось довольно неплохо, а вот с добрым сиянием ничего не выходило – Лизанька была, во-первых, радостно возбуждена – нравилась ей папенькина затея, и прогулка по лесу, и робкая надежда теплилась, что Степан ее выберет – на руках ведь нес, по бревну, через овраг! – во-вторых: «Так ей и надо, этой Женьке!» – в глубине души копошилось тайное злорадство, и Лизанька ничего не могла с ним поделать. Не любила она Женьку.

Женька плелась в хвосте, прихрамывая и все больше отставая, злилась на всех и на себя тоже: «И чего я бегу за ними? Вот сяду и буду сидеть, пусть идут себе». И Женька уселась прямо на траву, рядом с тропинкой. Остаться одна она не боялась, лес любила, – что из того, что по бревну ходить не умела! – а в лесу она – как дома, никогда не заблудится, да и чего тут блуждать – тропинка – вот она.

Как ни странно, первым Женькино отсутствие заметил Степка. Вдруг резко остановился, оглянулся: «Где эта непутевая?» Тут-то и Маша с Лизанькой заохали – и вправду, Женьки не видать. Степан ругнулся – у Лизаньки уши заалели, котомку на землю кинул, бросил на ходу: «Ждите здесь» и – бегом назад.

– Убьет ее, – прошептала Лизанька.

– И как же мы не углядели, – сокрушалась Маша, не обращая внимания на Лизанькины слова.

Степка ее еще издалека заметил – сидит на дороге, горемычная. «Ревет, поди». Подошел, присел на корточки, в глаза заглянул. Глаза у Женьки были злые и абсолютно сухие.

– Ну, чего сидишь? – спросил Степка. Спокойно так спросил, ровным голосом.

– Нога болит, – пожаловалась Женька.

– На руках тебя нести, что ли? – поинтересовался Степка, все так же спокойно.

– Ладно уж, сама дойду, а то еще надорвешься, – и, держась за Степку и нарочно сильно хромая, заковыляла по тропинке, то и дело спотыкаясь и останавливаясь. Степка тащился рядом, размахивая легкой Женькиной котомкой.

– Женечка, да что с тобой, – кинулась к ней Маша.

Лизанька только губы поджала: «Вечно Женька со своими фокусами».

Теперь плелись еле-еле, приноравливаясь к Женьке.

– Скоро дойдем до речки, – сказал Степан, – костер разведем, пообедаем, отдохнем... Может, и нога болеть перестанет, – поддел он Женьку.

Она промолчала, но захромала еще сильнее. Наконец, добрались до речки. Вскоре Степка притащил несколько рыбешек, кинул их Маше и Лизаньке:

– Нате, девчата, варите.

Сам костром занялся. Маша с Лизанькой хлопотали, рыбу чистили. Женька в сторонке уселась – Маша ей чистой тряпкой ногу перевязала – и сидела она одинокая, больная и несчастная.

– Эй, – крикнул ей Степка, – ты чего там уселась? Нога болит, так руки же на месте. Иди рыбу чистить.

– Я не умею, – тихо и упрямо ответила Женька.

– Эх, ты, неумеха. А что ты вообще умеешь? Кушать, небось, умеешь?

– А я и есть не буду, – разобиделась Женька. – Сами ешьте.

Так и не сдвинулась с места.

Уха сварилась, Маша разлила ее по мискам, Женьку позвала, но та даже не шевельнулась. Степка взял миску с ухой, хлеба ломоть и пошел к Женьке.

– Да пусть голодная посидит, – сказала Лизанька, – меньше ломаться будет.

– Что ты, Женьку нашу не знаешь, – вздохнула Маша. – Скорей с голоду помрет из-за своего упрямства.

Степка протянул Женьке миску с ухой и сказал примирительно:

– На, поешь.

– Не буду, – заупрямилась Женька.

– Идти далеко, свалишься еще по дороге, голодная-то. Отец твой меня тогда точно на каторгу отправит.

– Туда тебе и дорога, – отчетливо произнесла Женька.

Ей показалось, что Степка сейчас выльет уху ей на голову, да в придачу еще миской по лбу стукнет. Но Степка, видно, нечеловеческим усилием воли сдержался, сунул Женьке миску, прикрикнул:

– Ешь давай! – и пошел, не оборачиваясь.

Женька начала послушно хлебать уху, будто и не спорила.

После привала и вправду быстрей шли. Маша с Лизанькой впереди, шагали бодро и песню затянули, чтобы веселей идти было. Женьке надоело хромать изо всех сил, но шла все равно медленно, прихрамывая и спотыкаясь, и все время на Степку ворчала, шел бы он впереди, а то она из-за него спотыкается. Но Степка шел последним, боясь, что Женька опять потеряется, и отвечал ей в том же духе, что спотыкается она не из-за того, что он на нее смотрит, он на нее вообще не смотрит, чего на нее смотреть, и посмотреть-то не на что, не то что Маша – и коса, и щеки румяные, и все остальное, а спотыкается она, Женька, потому, что не только шить и рыбу чистить, но и ходить, как все нормальные люди, не умеет.

К дому лесника добрались уже затемно и, уставшие, сразу же спать улеглись. Хоть и невелика была лесникова избушка, а место всем нашлось.

Утром – то ли Маша рассказала дяде Коле о папенькиной затее, то ли Лизанька нашептала, то ли Женька пожаловалась – сказал лесник:

– Испекли бы вы, красавицы, пироги с черникой, а то я пирогов давно уж не ел, с тех пор как старуха моя померла.

– А где черника? – спросила Лизанька.

– Да где ж ей быть-то? В лесу, – усмехнулся лесник и раздал девушкам по лукошку. – Ну-ка, кто из вас первой из лесу с полным лукошком выйдет? – и Степану подмигнул.

Маша, улыбаясь, взяла лукошко, глянула лукаво на дядю Колю и Степку и пошла к лесу. Лизанька за ней вприпрыжку побежала, свое лукошко крепко прижимая, а сердце, казалось, вот-вот выскочит: «Первая выйду!» Посмотрит тогда Степка: идет Лизанька, миленькая, веселенькая и с полным лукошком. Сразу влюбится!

Женька, недовольная, хотела было отказаться, но потом, видно, что-то надумала, взяла лукошко и побрела следом за сестрами.

Первая из лесу Маша вышла. Лизанька чуть-чуть замешкалась, но уже возле избушки Машу нагнала. Обе с полными лукошками, веселые, разрумянившиеся.

Женьки еще долго не было. Наконец, и она пришла, протянула Степке лукошко, а там, на дне, лишь три ягодки:

– Нате, ешьте на здоровье, Степан Алексеич!

Степка, удивленный не столько ягодками, сколько обращением по имени-отчеству, сказал:

– Ты же не для меня – для всех собирала.

– А для всех и двух лукошек хватит! – дерзко ответила Женька.

Маша с Лизанькой пирогами занялись: чернику мыли, тесто месили, да ловко так, весело, любо-дорого поглядеть. Степка и глядел на них, глаз не сводил, все нахваливал: какие они молодцы, какие умелицы, да какие пирожки у Маши красивые выходят, а у Лизаньки какие аккуратные. Женька к окошку села, отвернулась, на лес любуется.

– Ты погляди, какие сестры у тебя, – а сам все на Машу смотрит. Она аж засмущалась, глаза опустила, а сердце забилось радостно. «А ну как меня Степан выберет? Вон как хвалит.» Нравился ей Степка. Очень нравился.

– Иди пирожки лепить, – позвал Женьку Степан.

– Я не умею, – отозвалась она.

– Да уж понял, что не умеешь. Учись!

Женька нехотя встала, подошла. Взяла кусок теста, – а он к рукам липнет, намучилась с ним Женька, никак пирожок не лепится, – вся начинка вылезла. Лизанька не выдержала, фыркнула.

– Эх, ты, неумеха, – насмешливо сказал Степка.

– Да ну вас, – рассердилась Женька. – Сами лепите, – и снова к окошку.

Зато как в избе пирогами запахло, Женька первая за стол уселась. Вот Степка возмутился! Надо же, сидит! Кормите ее.

– А ты чернику собирала? Тесто месила? Пирожки лепила? Нет? Значит, и есть не будешь!

– Буду! – ответила Женька с вызовом. – Я пирожки люблю.

Маша самовар на стол поставила, Лизанька – большую тарелку с пирожками. Женька взяла пирожок, только откусила – Степка хвать ее за руку – и пирожок отобрал.

– Ты что, озверел, что ли? – вытаращила глаза Женька. – Пусти руку, больно!

Еле вырвалась, убежала и дверью хлопнула. Сгоряча в лес помчалась, потом одумалась: «Куда же я бегу-то?» – вернулась, села на пенек – избушку ей хорошо видно, а ее из окон не видать. Разве только кто-нибудь выйдет и будет ее искать, то найдет. Но никто не вышел.

Сидела Женька на пенечке, голодная, обиженная, себя жалела. «Не нужна я никому, никудышная совсем.» Вот и дядя Коля из лесу вернулся, в избу зашел. «Опять, наверное, чай пьют. С пирожками.» Женька вздохнула. И лесник не стал ее искать. Вот и свет в окошке погас. Спать легли. Что ж я тут, до утра буду сидеть? Женька вдруг разозлилась. А ну их!

Вошла в избу, дверью нарочно погромче хлопнула, табуретку с шумом подвинула, села к столу, пирожок взяла – хорошо хоть, не все съели – и скорей в рот запихала.

– Это кто там чавкает? – раздался суровый Степкин голос.

– Это я чавкаю, – громко объяснила Женька. – Что, опять хочешь пирожок отобрать? Поздно! Я его уже съела!

Маша с Лизанькой захихикали. Степка тоже улыбнулся, хорошо хоть в темноте не видно, что у него рот до ушей.

Женька наелась, встала и снова табуреткой грохнула – воинственное у нее было настроение. Ждала, что кто-нибудь отругает ее за шум. Уж она ответила бы! Но все молчали. Даже неинтересно.

Утром – чуть свет – снова в дорогу. Женька, хоть и сердита была, радовалась, что наконец-то домой идут. Молчала, и с ней никто не заговаривал. Маша, чувствуя на себе одобрительные Степкины взгляды, – пока котомки собирали, гостинцы дяди Колины укладывали, Маша все делала споро и умело, сама себе нравилась – уже не только добротой светилась: любовью и счастьем. Лизанька вздыхала потихоньку, глядя на Степку, но честно себе признавалась, что со старшей сестрой ей не сравниться.

За весь день один раз остановились, перекусили и только к вечеру, проголодавшись, решили костер развести и ужин приготовить. Женька, конечно, в сторонке уселась.

– Чего расселась, как барыня, – крикнул ей Степан, – иди, помоги лучше.

– Сам управишься, – огрызнулась Женька.

– Я-то управлюсь, а вот ты, как была непутевой, так непутевой и останешься, – ворчал Степка, – а я хочу из тебя человека сделать.

– Ой, ты уж больно путевый, – завелась Женька.

– Да полно вам, – ласково улыбаясь, примирительно сказала Маша и наткнулась на такой недоумевающий Степкин взгляд, что будто обожглась. Покраснела и все поняла. Этот взгляд говорил ей: «А ты-то? Ты-то что суешься?» Милые бранятся – только тешатся...

Маша наклонилась над котелком, пытаясь скрыть невольно выступившие слезы. А хвалил-то, хвалил... Маша прерывисто вздохнула, поморгала ресницами, выпрямилась, улыбнулась и взяла следующую картофелину. Любовь – любовью, а ужин готовить надо. Сильная она была девушка, Маша.

«Как же я раньше-то не заметила? – всю дорогу думала Маша. – Когда же ему Женька понравилась? Ведь ругались все время». Чем больше Маша раздумывала над этим, тем больше начинала верить в то, что ей просто показалось, что не было этого ужасного Степкиного взгляда, ей предназначенного. «И чем я плоха? Всюду первая. Можно замуж и без приданого взять. Мое приданое – красота да руки умелые.» Так Маша сама себя успокаивала и почти успокоила. Только зря она голову ломала: «когда Женька Степану понравилась». Степка и сам-то этого не знал. Быть может, когда пирожок у нее выхватывал, а может, еще раньше, когда Женьку сидящей на тропинке нашел и в глаза ей заглянул: синие, огромные и такие глубокие, что утонуть можно. Знал он только, что когда она ночью табуретками гремела, ему очень хотелось встать, подойти к ней, прижать к себе и сказать: «Ну, чего ты буянишь, глупая», – но постеснялся почему-то.

Лизанька была твердо уверена, что Степка Машу выбрал, но всю дорогу до дому тешила себя сладкими несбыточными мечтами. Вот придут они домой, а Степка с порога – папеньке: «Беру я в жены вашу младшенькую, Лизавету Матвеевну, красавица она, каких не сыщешь, и хозяйка хорошая».

А Женька все переживала, как она по бревну пойдет, страшно, овраг глубокий, да и темнеет уже. Но Степка повел их другой дорогой, в обход, крюк, конечно, большой сделали, зато ни по бревну не пришлось идти, ни через колючки продираться.

В деревню незаметно вошли, да и поздно уже было, спали все. И хорошо, а то бы толпа любопытных набежала бы.

Матвей Лукич не ложился еще, то ли их поджидал, то ли дела еще были. Степан, как полагается, поклон от его брата передал, да гостинцы. А Матвей Лукич о главном спрашивает:

– Ну, как, Степан, решил, или до завтра подумать надо?

– Да чего тут думать, – отмахнулся Степка. – Выбрал я невесту.

Маша с Лизанькой замерли. Женька с независимым видом уйти хотела. «Уж меня-то это не касается».

– Прошу я вас, Матвей Лукич, отдать мне в жены вашу среднюю дочь, Евгению Матвеевну.

Лизанька так и ахнула. Приворожила-таки Женька своими синими глазищами! Маша улыбнулась приветливо, а в душе все оборвалось. Нет, не показалось! Ах, Степан, Степан! Как бы я тебя любила... Женька только глянула удивленно, не понимая, что он говорит такое... Матвей Лукич явно обрадовался, но тоже, казалось, был удивлен Степкиным решением. Степка поторопился объяснить:

– Старшая дочь ваша, Матвей Лукич, красавица, на все руки мастерица, для нее жених быстро сыщется, и получше меня. Младшая, Лизанька, тоже, думаю, в девках не засидится: и собой хороша, и хозяйка умелая. А я перед вами кругом виноват, потому и хочу вину свою искупить и беру замуж вашу среднюю дочку. Хозяйка она никудышная и характер, не приведи Господь, кто ее еще возьмет, хоть бы и с приданым.

Так объяснил Степка свое решение. Но никто: ни сама Женька, ни проницательная Маша, ни даже наивная Лизанька – никто в это не поверил. А Матвей Лукич только посмеивался.

– И то ладно, – сказал он. – Ты бестолковый, да она никудышная – подходящая пара будет.

Сам-то Матвей Лукич Степана мучеником не считал. Среднюю дочь свою, синеглазую да упрямую, любил он больше всех. Да и Степан не выглядел особенно несчастным. Когда все разошлись, оставив жениха с невестой наедине, он прямо-таки кинулся к Женьке – поцеловать хотел, – а у самого глаза так и сияют. Женька – довольная! – отстранилась слегка:

– Такого про меня наговорил...

– Конечно, – радостно согласился Степка. – Кому ты еще нужна, такая непутевая.

Эту историю рассказала мне бабушка Женя, озорно поблескивая синими насмешливыми глазами.

И сделала неожиданное заключение:

– Учись всему, что должна уметь делать настоящая хозяйка: готовить, рукодельничать. Такие Степаны-то не часто встречаются.

Но и сама бабушка Женя варила замечательные супы, вкусно жарила рыбу, вязала всевозможные кофточки и носочки и прекрасно шила. Научилась все-таки! Так что дедушка Степан, наверное, не жалел о своем выборе.

 
Рассказ «Степкины невесты» можно прочесть также в русском литературном журнале "Молоко",
опубликован 7.02.2011

Новая повариха

  
– Петьк, слыхал новость? У нас новая повариха!

Петька только плечами пожал. Подумаешь, новость. По­вара у них часто меняются. И все, как правило, одинокие женщины и девушки, пытающиеся устроить свою личную жизнь. Еще бы, в их геологической партии четверо холостя­ков: москвич Игорь – симпатичный, умный, очкастый, не­много циничный и насмешливый, подчеркнуто вежливый со всеми.

Местный Дон-Жуан Федор – красивый и веселый.

Сам он, Петька, тоже: молодой – холостой – неженатый.

Но, честно говоря, не из-за них девушки стремились в эту партию, а из-за начальника партии Андрея Иваныча. О нем чуть ли не легенды ходили: будто нет такой девушки и женщины, которая не была бы в него влюблена – явно или тайно.

Андрей Иваныч, действительно, мало того, что обладал незаурядной внешностью, был сильной личностью и притягивал к себе людей, как магнит. Он был строгим и требовательным начальником и в то же время хорошим человеком. Такое сочетание, как считал Петька, встречается раз в сто лет.

Так что не удивительно, что все поварихи обязательно в него влюблялись. Но сам Андрей Иваныч, хоть и был с женщинами вежлив и доброжелателен, держался от них на расстоянии. Никому еще не удавалось покорить его своей красотой или чем там еще.

Петька уже заранее мог предсказать ход событий: из года в год все повторялось, словно разыгрывался спектакль по одному и тому же сценарию – только актрисы менялись. Повариха влюбляется в Андрея Иваныча, пытается изо всех сил добиться его взаимности и, огорченная неудачей, даже не обращая внимания на остальных холостяков, в конце се­зона обязательно увольняется.

Правда, увидев новую повариху, Петька засомневался, что вся история повторится без изменений. В такую, пожалуй, Андрей Иваныч, мог бы влюбиться.

Федор тоже намекал, что новая повариха неплохо смотрится рядом с начальником. Впрочем, и сама по себе, без начальника, эта девушка тоже очень неплохо смотрелась.

Высокая, стройная – («обалденная фигура» – сказал Федор), волосы темными волнами падают на плечи, ресницы – длиннющие, а глаза – серьезные, спокойные. По виду – истинная горожанка, хрупкая и нежная.

– Что ее занесло в тайгу? – удивился Петька.

– Несчастная любовь, – предположил Федор.

Игорь усмехнулся:

– У тебя только любовь на уме.

Сам-то он, житель столицы, тоже удивлял местное население своим присутствием здесь; наверное, девушки тоже о несчастной любви шептались, но Игоря такие пустяки абсолютно не волновали. Здесь, в таежной глуши, он собирал материал для своей научной работы.

– Ничего ты, Игорек, в женщинах не понимаешь, – многозначительно произнес Федор.

Сам он считал себя большим знатоком. Федор был влюблен во всех женщин одновременно и ни в одну – всерьез.

Вот и к новой поварихе подошел, улыбаясь, сияя нахальными черными глазами:

– Добрый день, мадемуазель!

– Здравствуйте, – серьезно ответила она. И, опережая следующий вопрос, добавила:

– Меня зовут Нина.

– Оч-чень приятно, – галантно раскланялся Федор. Но она даже не улыбнулась.

– Какие мы строгие, фу-ты, ну-ты, – бурчал потом Федор.

Петьку же, когда он с Ниной знакомился, даже в жар бросило. Таких красивых он еще не видел. Ей бы в кино сниматься, а не по тайге ходить, да уставших мужиков кормить.

Но Нина, несмотря на свою хрупкость, нежность и потрясающую красоту, оказалась выносливой, терпеливой и непривередливой. Топала вместе с ними сколько надо, не жалуясь, и, казалось, совсем не устала. Когда пришли на место, думали, Нина упадет бездыханная, а она взяла ведро и пошла за водой.

Прежние-то поварихи сами воду никогда не носили, если Петька поблизости. Едва освоившись среди новых людей, они безошибочно выбирали Петьку в помощники и помыкали им как младшим братом. Он и не возражал особенно, даже привык, и поэтому, увидев Нину с полным ведром, испытал что-то вроде угрызения совести, как будто она делала за него его работу. Но и то сказать, мужики вокруг, а девушка ведра таскает. Петька тут же к Нине кинулся, ведро отобрал, да еще выговорил ей:

– Что ж ты не сказала? Я бы принес.

– Спасибо, – улыбнулась Нина.

Несмотря на то, что, улыбнувшись, Нина стала еще красивее, Петька уже не смущался, войдя в привычную для себя роль добровольного помощника повара.

С девушками он всегда держался естественно, никогда не понимал, как это парни от застенчивости или упорно молчат, или начинают хамить. Может, потому, что у самого Петьки была куча сестер и сестренок, он быстро находил общий язык с любыми девушками, даже очень красивыми.

Пока они ставили палатки, новая повариха присту­пила к выполнению своих профессиональных обязанно­стей: заня­лась приготовлением обеда. Федор отпускал шу­точки по этому поводу, предсказывая, что в недалеком будущем все будут дружно страдать животами. Но его предсказание не сбылось. Обед был необыкновенно вкус­ным, даже Михеич – единственный среди них семейный человек – признался, что и дома такого супа никогда не едал.

Петька, хоть и был поглощен работой, все же находил время для размышлений о новой поварихе. Не то, чтобы он в нее влюбился, – она была слишком красивая для него, чтобы влюбиться по-настоящему, замуж позвать и все такое. Петька точно знал, что красавицы – не для него. Тем более, такие, как Нина. Конечно, она ему очень нравилась, но как-то отвлеченно, как нравится далекая и недосягаемая кинозвезда.

Обычно Петькина веснушчатая физиономия распола­гала к себе девушек-поварих, они делились с Петькой своими надеждами и переживаниями и обязательно пове­ряли ему свою самую страшную тайну, – что влюблены в Андрея Иваныча. Да и с кем еще им было делиться? Не с насмешливым же Игорем или тем более с Федором – и сам посмеется, да еще другим расскажет. А Михеич, хоть и был пожилым и неразговорчивым, да больно хмурый и суровый – где уж тут с ним откровенничать. К тому же девушки не просто так Петьке о своих чувствах рассказывали, а, рассчитывая на его, Петькину, помощь, чтобы узнать, что Андрей Иваныч любит, да какие девушки ему нравятся: веселые или серьезные, болтушки или молчуньи, как себя вести, что делать, чтобы он влюбился. Так что Петька привык быть в курсе всех дел. Но Нина, в отличие от своих предшественниц, никаких таких вопросов не задавала, хоть Петька по вечерам почти все время возле нее крутился: и помогал, и разговоры разговаривал. Впрочем, не один Петька Нину разговорами развлекал. Оказалось, и Игорю есть о чем с ней поговорить – уж на что он с прежними поварихами и двух слов, пожалуй, не сказал – и Михеич Нине свое житье-бытье расписывал, а уж о Федоре и говорить нечего – соловьем разливался. Нина всех слушала очень внимательно – редкое это было у нее качество – умела слушать – кивала, сочувствовала, но о себе ничего не рассказывала и лишнего не спрашивала.

«Может, стесняется», – думал Петька.

И решил ей помочь. Как-то, словно невзначай, он обронил:

– А Андрей Иваныч рыбу любит.

– Да? – равнодушно сказала она. – Терпеть не могу рыбу.

Петька все-таки ждал, что Нина попросит его рыбы наловить или хотя бы поинтересуется, где ей рыбу взять, но она так ничего и не спросила.

Петька еще несколько раз заводил разговор о том, какие блюда предпочитает Андрей Иваныч, но Нина не спешила их приготавливать. Прежние-то поварихи такую ценнейшую информацию из Петьки лестью да уговорами вытаскивали – и то он не все рассказывал – Андрей Иваныч не одобрял повышенное внимание к себе и, когда поварихи начинали чуть ли не каждый день рыбой кормить, многозначительно на Петьку поглядывал.

Но Нина то ли не верила, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», то ли у нее свои какие-то соображе­ния были, но только она не воспользовалась Петькиными подсказками. Можно было, конечно, предположить, что Нина вообще не влюблена. Но, что же, Петька влюбленных женщин, что ли, не видел: хотя внешне Нина оставалась та­кой же, молчаливой и серьезной, в глазах ее появился теплый огонек, а улыбка стала мягкой и мечтательной. Петька решил было, что у Нины свои хитроумные планы охмурения Анд­рея Иваныча. Но однажды за ужином Андрей Иваныч заявил, что с поваром им на этот раз определенно повезло, а Нина, вместо того чтобы, как и полагается влюбленной девушке, просиять от радости, лишь кивнула, мол, да, я знаю, что хо­рошо готовлю, спасибо.

Петька был настолько заинтригован, что решил поговорить с Ниной откровенно. Помог ей посуду помыть, не обращая внимания на Федора и его плоские замечания типа: «Ты че, Петьк, опять в посудомойки записался?»

Управившись с посудой, Нина села с тетрадкой поближе к костру: записала расход продуктов, меню на завтра составила – к своей работе она относилась добросовестно. Петька пристроился рядом, сопел, пыхтел, не зная, с чего начать.

– Нин, – наконец отважился Петька, – скажи, Андрей Иваныч... тебе нравится?

– Конечно, – спокойно ответила Нина. – Он замечательный начальник. Умный, строгий, выдержанный...

– Нет, – поморщился Петька, – при чем тут начальник...

– И как человек он мне нравится. Добрый, деликатный, интересный собеседник.

– А как мужчина он тебе нравится? – слегка краснея, спросил Петька.

– Еще бы! – воскликнула Нина. – Высокий, симпатичный, такие глаза, такие плечи!

«Издевается она надо мной, что ли?» – подумал Петька и спросил с досадой:

– Но ведь ты не влюблена в него?

– Ах, вот ты о чем, – Нина как будто только что поняла, что же волнует Петьку. – Нет, он не в моем вкусе.

– А кто... в твоем вкусе?

– Сходи за водой, – попросила Нина.

Петька послушно пошел, хотя и не понял, зачем сейчас Нине вода понадобилась, настолько он был потрясен тем, что услышал.

«Андрей Иваныч не в ее вкусе!» Это надо же!

Федор тоже был не в ее вкусе, что-то они совсем не ладили. Как ни старался Федор, Нина разговаривала с ним все холоднее. Однажды, наверное, что-то совсем неприятное ему сказала – Федор отскочил от нее как ужаленный, а на следующий день за завтраком чай пришлось выливать – соленым оказался.

– Ну и наварила повариха, – съехидничал Федор.

Нина встала и, ни на кого не глядя, сказала, четко выговаривая каждое слово:

– Если – еще – раз – какая – нибудь – свинья – сунет – нос – в кастрюли, – то – будете – жрать – одну – перловку, – и ушла в свою палатку.

Так прямо и сказала: «жрать».

– Федор, тебя касается, – строго произнес Андрей Иваныч. Догадался, конечно, чьих рук дело.

– Да я пошутил, – оправдывался Федор.

– Больше никаких шуток, – тоном, не терпящим возражений, сказал Андрей Иваныч. И добавил, пытаясь разрядить напряженную обстановку:

– А то придется перловку жрать.

Итак, Федор тоже не вписывался в круг Нининых интересов. Значит, Игорь. Да, не зря он Нине часами содержание своей научной работы разъяснял. А что: оба – городские, оба – серьезные.

И Петька, наконец, успокоился, словно нашел правиль­ное решение трудной задачи.

День выдался тяжелым. Петька устал как собака, да еще с Федором поцапался. Было бы из-за чего, а то из-за ерунды.

Все уже давно умылись, а Петька добрел до речки, сел на берегу – и вставать не хочется. Так и сидел, смотрел на воду и ни о чем не думал...

Петька услышал шаги, но оборачиваться не стал. И чуть не вскочил, почувствовав на своих плечах легкое прикосновение рук.

– Устал? – спросила Нина, улыбаясь.

Петька растерялся. Сначала сказал:

– Да, – потом:

– Нет.

Нина засмеялась.

«Чего это она такая веселая?» – подозрительно подумал Петька.

– Я тебе нравлюсь? – Нина села рядом, спокойная, нежная.

Петька смутился окончательно.

– А ты мне нравишься, – сказала Нина, глядя прямо в глаза Петьке и ничуть не смущаясь. – Я просто влюблена в тебя, правда. По самые уши.

Насчет Нининых ушей Петька как-то сильно засомневался, но то, что его собственные, Петькины, уши начинают краснеть и оттопыриваться – это Петька чувствовал совершенно определенно. Когда он краснеет, уши у него всегда оттопыриваются, это уж точно.

– Хочешь, я тебя поцелую?

Петька вдруг увидел себя со стороны: простое веснушчатое лицо, красные оттопыренные уши... У него были только две мысли, которые хоть как-то объясняли Нинино поведение:

Первая: Нина устраивает спектакль для кого-то, кто прячется в кустах и кого Петька не видит.

Вторая: Нина уже перецеловалась со всеми, теперь ей скучно, и она решила развлечься с Петькой.

Представить себе какую-то другую последовательность Петька не мог. Только так: сначала – все, потом – он, Петька. В последнюю очередь. В любом случае, Нина вовсе не такая, какой казалась Петьке. Она просто ловкая притворщица или развратная девчонка. Ни на одну секунду Петька не мог поверить в то, что Нина действительно в него влюбилась. Если бы в него влюбилась соседская рыжая Машка – в это он еще поверил бы. Но Машке было глубоко начихать на него, Петьку, ее интересовал только известный киноартист и то не наш, а французский. Все эти мысли отразились на его лице, и Нина как-то потускнела, замкнулась. Обиделась.

– Ты что? – спросила она с досадой.

– Вот ты какая оказывается... А я-то думал...

– Ну, что? Что ты думал? – раздраженно воскликнула Нина.

– Я думал, что ты... А ты... – слова у Петьки кончились, и свою мысль он попытался передать интонацией. Последнее «а ты» он сказал очень презрительно. Нина его поняла.

– Дурак ты, Петька, – вздохнула она. И ушла.

Петька машинально умылся, надеясь, что холодная вода освежит голову и внесет ясность в его вконец запутавшиеся мысли.

Вернувшись в лагерь, Петька шмыгнул в палатку. К счастью, в палатке никого не было. Петька достал маленькое зеркальце и принялся тщательно изучать свое отражение. Михеич, заставший его за этим занятием, слегка удивился.

– Слушай, Михеич, – Петьку переполняли противоречивые чувства, в которых он не мог разобраться самостоятельно, и он решился поделиться своей тайной. – Нина сказала, что влюбилась в меня. Как ты думаешь, это правда? Или она смеется надо мной.

– Понятия не имею, – равнодушно пожал плечами Михеич. – Только зачем ты свою физиономию разглядываешь? Не за рожу ведь любят.

– А за что? – тупо спросил Петька.

– Дурак ты, Петька! – заключил Михеич.

И тоже ушел.

За ужином Петька и впрямь себя дураком почувствовал. Нина сидела расстроенная и старательно не смотрела на Петьку. Андрей Иванович нахваливал ее стряпню и рассказывал ей забавный случай из своей геологической практики. Нина слушала его рассеянно, молча кивала.

«Другая бы на ее месте... Ведь сам Андрей Иваныч! А она... И что мне померещилось? – думал Петька. – Скромная девочка.» Наконец-то Петька поверил, что Нина говорила искренне и не собиралась над ним смеяться.

После ужина он подошел к ней:

– Давай помогу.

– Обойдусь как-нибудь и без твоей помощи, – порозовев, ответила Нина. Но голос у нее был совсем не сердитый.

– Нин, – виновато произнес Петька и взял ее за руку.

Нина руку не отняла, подняла глаза, в которых теплый огонек разгорался все сильнее, ждала, что Петька скажет. Петька сказал:

– Я все-таки помогу, – отпустил Нинину руку и занялся грязной посудой.

Под благовидным предлогом полоскания посуды в реке Петька с Ниной ушли из лагеря и уселись на берегу. Петька решительно обнял Нину, хотя и побаивался, вдруг ей не понравится. Мало ли? Одно дело – разговаривать, другое – обниматься. Но Нина возмущаться не стала, а теснее прижалась к Петьке.

– Кажется, кто-то хотел меня поцеловать, – Петька намеревался сказать это независимо и слегка небрежно, но получилось тихо и взволнованно.

– Кажется, кому-то это не понравилось, – в тон ему ответила Нина.

– Да, понимаешь, – объяснил Петька, – доходит как до жирафа.

– Вроде ты не длинный, – засмеялась она.

На мирную влюбленную парочку наткнулся Игорь, неожиданно вынырнувший из темноты, и замер, ошалев. Придя в себя, пробормотал «Извините», поправил очки и зашагал по направлению к лагерю.

– Разговоров теперь будет, – счастливым голосом сказала Нина.

– Угу, – промычал Петька и снова полез целоваться. Хоть Петька и казался внешне лопух лопухом, но тут не стал теряться и излишне скромничать.

Разговоров, действительно, было много. Особенно, когда их партия вернулась из тайги. Федор растрепал эту историю на всех перекрестках, приукрасив живописными деталями и душераздирающими подробностями. Будто бы все трое холостяков (не считая, естественно, лопуха Петьки) во главе с Андреем Иванычем, влюбившись в повариху, бросились перед ней на колени, умоляя о взаимности и предлагая свои руки и сердца. Даже Михеич, сраженный Ниниными кулинарными способностями, подумывал о том, чтобы развестись со своей старухой. Но повариха, отвергнув всех, кинулась на шею Петьке: «Петюнчик мой драгоценный, жить без тебя не могу!»

Все ахали да охали, верили – и не верили. Петька лично слышал, как две подружки шептались за его спиной и свои собственные соображения высказывали:

– Ясное дело, почему эта Нинка Петьку выбрала, – чтоб под каблуком держать. Андрея-то Иваныча под каблук не засунешь, его самого обхаживать надо да еще глядеть в оба, чтобы не увели.

Петька только усмехнулся про себя: «А пусть шепчутся».

Разве объяснишь что-нибудь этим дурехам?